Вероника МарченкоВ 1989 году молодая журналистка Вероника Марченко, преодолев полугодичное противодействие военной цензуры, опубликовала в журнале «Юность» статью «Ржавчина», посвящённую гибели военнослужащих в советской армии в мирное время. После этого в редакцию «Юности» стало приходить множество писем: люди в разных концах страны впервые узнали, что они не одиноки в своём горе.

С тех пор вокруг Вероники Марченко объединились люди, защищающие права родителей, чьи дети погибли в армии в мирное время: право на справедливость, наказание виновного, на финансовую помощь, которую обязано предоставить таким родителям государство. Так возник Фонд «Право Матери». Юристы Фонда столкнулись с тем, что родители зачастую абсолютно не знают своих прав, не способны самостоятельно обжаловать незаконные постановления. Двадцать лет они оказывают бесплатную юридическую помощь пострадавшим со всей России. В 2010 году трое юристов Фонда участвовали в ста судебных процессах в пятидесяти четырёх российских городах (выиграно 68% дел); всего же в минувшем году Фонд оказал бесплатную юридическую помощь 4277 семьям погибших (в разные годы) военнослужащих.

Мы публикуем интервью с председателем правления фонда «Право Матери» Вероникой Марченко.

Вероника Александровна, ваши родные или друзья служили в армии?

В советские годы большинство знакомых мальчиков служило, конечно. Но меня лично эта проблема никогда не касалась.

И что за причина вас побудила заняться защитой интересов семей погибших военнослужащих?

После выхода программы "Взгляд", в которой я, как сотрудник отдела публицистики журнала "Юность" принимала участие, почему-то несколько матерей погибших написали именно мне. Я дала себе честное слово им как-то помочь. И до сих пор, как в рассказе Пантелеева, никто не прошёл и не снял меня с дежурства (смеётся).

А как ваши родители к этому отнеслись? Может, они хотели, чтобы вы работали в «Правде»?

В точности не знаю. Обсуждаешь что-то, если сомневаешься, как поступить, если варианты есть. А мне обсуждать было нечего, и вариантов для меня тоже не было. Наверное поэтому я всю жизнь сама начальник, как стала с восемнадцати лет фондом руководить, так и нет надо мной других начальников (смеется).

А как ваши друзья к этому отнеслись?

Некоторые мне говорили, что эта работа бесконечна, что если не можешь помочь всем, то не стоит и десяти помогать, пора с этим заканчивать... Другие, слава Богу, помогали активно. По молодости, единственный способ со мной дружить был - это разделять мои взгляды.

Так какого рода помощь вам нужна?

Помогают нам тремя способами: просто приносят деньги, причём любые суммы, всего несколько рублей переводят на наш электронный счёт, когда они остаются после каких-то крупных покупок на «Яндекс. Деньгах». Второй способ – просто приходят, помогают сделать съёмки на видеокамеру, что-то привезти, перебрать архивные материалы. Или, наконец, приносят из дома какие-то канцтовары, конверты, ластики... Что угодно. Ну, естественно, контора пишет, у нас работают юристы, которым для работы нужна бумага и ещё раз бумага.

Помощь от организаций может быть самая разная. Они могут не давать нам денег, но просто оказать услугу: например, бесплатно или по очень низкой цене провезти нашего юриста на самолёте, когда он для того, чтобы участвовать в судебном процессе, летит из Москвы в Хабаровск. Или гостиницу оплатить. Когда мы обращаемся за помощью в организации, помогают чаще те, кто знает, что такое армия. Скажем, мы пишем в десяток фирм, просим картридж для принтера. Девять нам отказывают или совсем не отвечают, и вдруг один соглашается. Почему? А потом выясняется, что директор этой фирмы служил в Афганистане и понятие «семья погибшего» для него не абстракция, а совершенно конкретный образ.

А как люди приходят работать в волонтёрскую организацию? Например, ваши юристы? Они же не бесплатно работают?

Нет, юристы – не волонтёры. Они работают за зарплату, которая выплачивается им из гранта, который удалось найти. Другое дело, что зарплата эта не выше, а иногда и ниже средней по Москве. Когда грант заканчивается, юристы либо совсем увольняются из Фонда, так как не могут не получать зарплату, либо, имея подработку, только время от времени заглядывают к нам. В 2009-2010 году, когда по грантодателям ударил финансовый кризис, наши юристы и вправду не уволились, не бросили Фонд в беде, но я в то время усиленно искала и в конце концов нашла новый грант им на зарплату.

А вообще, на работу в благотворительную организацию все попадают по-разному, но остаются в ней только истинные приверженцы, потому что при скромной оплате и огромных требованиях, которые предъявляет эта работа, у тебя должна быть какая-то иная, нематериальная мотивация. Для кого-то это профессиональный вызов самому себе, для кого-то – неприятие царящего в коммерческих структурах цинизма и духа наживы, для кого-то – сугубо идеологический или этический выбор.

Вы каждый год проводите панихиды в память о солдатах, погибших в армии в мирное время. Вы верующий человек?

Формально – нет. Мы занимаемся этим для родителей погибших солдат, приглашаем их на панихиды, и некоторым из них церковь помогает обрести хоть какое-то душевное успокоение. Если бы у нас были родители-буддисты, мы бы точно так же сотрудничали с буддистским храмом. Это форма помощи, которая много значит для верующих людей.

А вы когда-нибудь замечали, что люди, получившие хотя бы основы религиозного воспитания, более отзывчивы, готовы помочь?

Это зависит от того, насколько сознательно человек воспринял эти основы. Те, кто сам пришёл к вере в сознательном возрасте, довольно часто готовы помогать. Те, кто, может быть, и с детства в этом воспитывался, но воспринял, в первую очередь, ритуальную сторону – они, скорее, закрыты для этого мира с его заботами и стремятся от них уйти. Есть те, кто считает, что для разговора с Богом им Церковь не нужна. Есть куча тех, кого просто покрестили в младенчестве. Крестик часто висит и на командирах войсковых частей, где гибнут призывники. Сам по себе крестик ни от чего не гарантирует.

В нашей стране очень много семей, в которых растут мальчики и которые не рады их перспективе попадания в армию. Почему, стремясь этого избежать, люди идут преимущественно окольными путями: давая взятки, добывая липовые медицинские заключения? Есть ли законные пути?

Незаконные пути – это сила традиции и инфантильности. Нужно с первых же лет жизни ребёнка собирать все справки и медицинские заключения.

Предположим, что юноша здоров, но действительно не желает служить в армии…

Есть альтернативная служба. То есть, ты должен доказать, что твои убеждения не позволяют тебе служить в воинской части. Для членов различных религиозных общин это проще. Для прочих молодых людей это сложнее, они должны доказать, что такие убеждения у них есть. Участвовать в каких-то пацифистских акциях, например. Озаботиться этой темой следует заранее. К нам, например, носил почту мальчик-альтернативщик: он работал два года на почте, получая совершенно формальную зарплату в несколько сотен рублей. Родители его, фактически, содержали. Зато они не боялись за его жизнь и здоровье.

Вы видите много человеческого горя. Что помогает не перегореть, сохранить душевные силы для тех, кого любишь?

В молодости у меня не было такой проблемы, в это время полно душевных сил. Сейчас, когда я работаю уже двадцать лет, мои действия доведены до автоматизма. Это как хирург в процессе операции. Он не рыдает над больным, он его режет и спасает.

А если вспомнить то время, когда у вас был маленький ребёнок, но вы ещё не настолько привыкли к своей работе?

Нет, и тогда проблем не было. Наоборот, это замечательное переключение с одного на другое.

Когда вы в первый раз рассказали дочке о том, чем вы занимаетесь?

Она как-то всегда это знала (смеётся). Я даже не помню. Хотя моя мама однажды, объясняя кому-то, чем я занимаюсь, назвала меня адвокатом. Это неправильно, но так проще всего объяснить.

Ваша дочь умеет преодолевать трудности?

Да, она человек активный. Бывая за границей, видела, что там люди живут лучше. Я всегда стараюсь ей объяснить, что на Западе люди триста лет работали в поте лица, чтобы было так чисто и замечательно. Что в Америке, например, ещё пятьдесят лет назад чёрные люди не могли ездить с белыми в одном автобусе, а за попытки выйти на демонстрации их точно так же лупили дубинками по башке, как у нас сейчас это проделывают с "несогласными"... Я восхищаюсь теми, кто выходит на Триумфальную. Сама я сознаю, что не могу себе позволить получить по голове дубинкой и оказаться на полгода в больнице с проломленным черепом (и таких, как я, большинство), в этом-то и подлость ситуации. Но уверена, как любые запреты и этот неконституционный запрет людям собираться там, где они хотят, рано или поздно падет, и тогда все желающие смогут без опаски прийти на Триумфальную или любую другую площадь города.

У вас за спиной на стене – фотографии убитых журналистов. Что вы чувствуете, думая о людях, отдавших жизнь за свободу слова?

Очень большую боль. Политковскую я знала лично и довольно близко. Ещё с тех пор, когда она работала в «Общей газете». Как-то раз она пришла к нам делать материал, и с тех пор стала ходить довольно часто, регулярно. Потом мы выяснили, что обе учились в МГУ, встретились у нашего общего преподавателя. Вот так общались, разговаривали и о работе, и о жизни. В последний раз мы виделись недели за две до её смерти. И я помню своё ощущение от неё тогда, что этот человек очень устал, просто безумно устал. Она была как загнанная. Ей надо было бы взять отпуск, наверное, на полгода. Может быть, это спасло бы её. Знаете, всегда так хочется придумать альтернативное прошлое, которое не даст случиться беде и создаст иное настоящее и будущее... Увы. Анны Степановны больше с нами нет, и это огромная потеря для российской журналистики.