Есть в России город – самый северный миллионник. Самый – на сегодня – высокоценный в своём сохранном и гармоничном архитектурном облике. Первый инноград России, заложенный триста лет назад царём-революционером, который считал необходимым укреплять рубежи империи, а не лепить всё ценное к Москве. Город на Европейской части России, в трёхстах километрах от которого начинается тайга.

Это, конечно, Санкт-Петербург. Про культурную ценность Санкт-Петербурга знают все, и в том числе иностранцы. Это знает даже «Газпром», именно поэтому он так хочет офис-башню, с которой будет виден весь город, а сама башня зато станет единственным местом в городе, с которого её не будет видно. Про историко-культурную ценность его окрестностей, и даже про знаменитые дворцовые комплексы знают только иностранцы продвинутые, специально интересовавшиеся Россией. Про то, что окрестности Петербурга – средоточие русской старины и одновременно начало тайги, непаханое поле для экологического туризма – не знает почти никто.



Во всяком случае, такое впечатление складывается, когда, например, стоишь возле шлюзового канала, заложенного Петром I в обход штормового Ладожского озера, в каких-нибудь ста двадцати километрах от Петербурга. Канал, который, между прочим, официально является достопримечательностью Ладоги, заболочен и замусорен. «Здесь нет мусорных баков, с тех пор, как нет советской власти», - сообщил мне загорелый старик в белой рубахе, единственный находящийся в пределах видимости местный житель. У меня нет оснований ему не верить. Есть ли нечто странное в том, что средний, обычный, не очень сознательный человек, не сумев найти мусорного бака, оставляет мусор в траве? Есть ли нечто странное в том, что люди, начавшие раздельно собирать мусор, бросают это пустое занятие, когда видят, как результат их усилий валом ссыпается в один кузов обычного мусоровоза? В этом нет ничего странного. Но когда начинаешь говорить об этом с чиновниками, организующими вывоз мусора, слышишь одно: просто у нашего народа такая фатально некультурная ментальность. В оправдание собственной некомпетентности приводятся факторы непреодолимого характера. И это очень обыкновенно.



Трясясь на ухабах невыносимо пылящей грунтовой дороги, единственной дороги, ведущей к посёлкам на востоке Ленинградской области (всего каких-нибудь 300-400 километров от Петербурга) я задаю сакраментальный вопрос: а почему всё же не заасфальтирована дорога? Мои спутники – экологи северо-запада – сначала молчат. Потом взрываются негодованием. С их точки зрения, дороги в таком ужасном состоянии потому, что все деньги у Питера и Ленинградской области забирают федералы. Не оставляют ни копья, чтобы заасфальтировать дороги. Они говорят мне это напористо и недобро, как представителю федералов. Я подавленно молчу. Я всё это слышала раньше. Слышала от москвичей разговоры о «питерской мафии» и о том, как столице не дают окончательно процвести некультурные приезжие, по непонятным причинам наводнившие город. С Питером, принимающим в себя всё новые волны людей из обескровленной области, происходит нечто похожее. Ни одна страна не может держаться только на одних мегаполисах, сам факт становления мегаполиса с одновременным вымиранием инфраструктуры его окрестностей - противоестественен. Но у Питера есть ресурсы, которых лишила себя Москва.



Здесь очень красиво. Здесь внезапно расходятся долгие зелёные стены по обе стороны от дороги – и ты на берегу озера с холодной и прозрачной водой, с чистым галечным дном. Здесь глухие леса, на вид – абсолютно нехоженые, и лягушки скачут в густой траве у дороги, в шаге от неё богато растут земляника и полевые цветы, а в двух шагах смыкаются древесные кроны. Здесь красивейшие реки – Волхов, Паша, Свирь, Оять. Здесь за поворотами дороги открываются древние монастыри и крепости. Здесь каменные часовни с фресками тринадцатого века, подлинные деревянные часовни века восемнадцатого и святые источники. А ещё здесь, в отсутствие заработка, вымирают деревни и, за редчайшими исключениями, нет ни кафе, ни гостиниц. И, как почти везде сегодня в России за пределами городов-миллионников, красота поддерживается энтузиазмом единиц.



Двое таких энтузиастов – сотрудник Кунсткамеры Александр Евгеньевич Финченко и житель деревни Ладва Валерий Петрович Карпов – самостоятельно сделали в деревне этнографический музей с богатейшей экспозицией. Это деревянный дом, где собраны предметы вепсского быта и рукоделия. Самих вепсов, как народа, осталось всего несколько тысяч человек. В деревнях они тоже уже почти не живут. А здесь заботливо и аккуратно сохраняется ушедший в прошлое быт, собраны инструменты, назначение которых городской житель постигает очень смутно, сберегаются кружева, вышивки, плетёные коробы, половики – возможно, до того времени, когда, наконец, кто-то из нас, правнуков, захочет воскресить забытое искусство. Это островки памяти, которые не дают нам окончательно растерять нашу древнюю сущность. Сегодня, чтобы добраться сюда, надо выдержать многочасовое испытание дорогой и запустением.

Валерий Петрович не взял с нас денег, и его деревенский, самостоятельно собранный музей странно напомнил при этом крупнейшие и богатейшие галереи Лондона. Британское государство не берёт денег за посещение Национальной галереи с полотнами Рафаэля, Тициана и Леонардо, за вход в Британский музей, где выставлены Розетский камень, египетские мумии и античные древности, за крупнейший музей исторического дизайна – музей Виктории и Альберта. Государственные музеи России продают иностранцам билеты вдвое дороже, чем россиянам. Зато посещение музея Шерлока Холмса в Лондоне обойдётся в шесть фунтов – столько же, сколько стоит Третьяковская галерея для иностранных граждан. Похоже, что и в скаредности государства, и в великодушии его отдельных граждан Россия идёт своим особым, ни с чем не сравнимым путём.