ГИАИнтервью с кандидатом филологических наук, русистом с пятнадцатилетним стажем преподавания в высшей школе и на курсах предэкзаменационной подготовки в Республике Татарстан Кирилловой Натальей Олеговной.

Что вы знали о ГИА (государственной итоговой аттестации девятиклассников) до того, как вас привлекли в ней участвовать?

Я знала, что это эксперимент. И ещё я знала, что ни дети, ни родители уже в прошлом году – по крайней мере, у нас, в Татарстане – не знали, что это эксперимент. Но было обозначено на родительских собраниях, что если ребёнок сдаёт ГИА ниже определённого уровня, то его отправляют в училище или в техникум. Что есть некий заказ государства на рабочие специальности и это такой отбор. Были все в панике, среди года это объявили родителям, среди года же родители побежали по репетиторам.

Если говорить о самом тесте, то от математиков я слышала, что он не очень трудный, но по русскому языку это объективно трудный тест, хотя он, по крайней мере, сообразован с программой девятого класса, в центре которой – синтаксис сложного предложения. Но он объективно трудный, потому что включает в себя не только задания по пройденному материалу, но и один из видов изложения, причём редкий: компрессионное (сжатое) изложение. То есть, ребёнок должен понимать его условия. Насколько мне известно, в школах сжатое изложение отрабатывают нечасто, хотя сейчас, разумеется, оно окажется в поле специального внимания, -- неоправданно, на мой взгляд, в силу искусственности этого вида. Кроме того, тест включает сочинение, при котором у ребёнка как будто есть выбор – на деле, номинальный. Потому что одна из предложенных тем – лингвистическая. Например: «Каковы функции знаков препинания?» Я не представляю, как девятиклассник может написать развёрнутое сочинение на эту тему. Как правило, дети отказываются от этой альтернативы по понятным причинам: трудно представить, что подросток сможет свободно рассуждать на лингвистические темы, в особенности, в наших условиях, когда часы на изучение русского языка в Татарстане существенно сокращены и учителя оказались перед необходимостью «натаскивать» на тест, а вовсе не учить интерпретировать языковые факты – хорошо бы успеть отработать элементарный набор тестовых заданий.

Таким образом, это сложный тест, который содержит разные виды работ, и уже после его выполнения и объявления результатов ученики и родители выясняют, что при низком балле есть возможность сдать традиционный экзамен. До аттестации информация об этом не разглашается; по крайней мере, в большинстве случаев родители и ученики уверены, что тест – это обязательный и единственно возможный переводной экзамен.

Как происходила сама процедура?

О том, что я «включена в список» и буду участвовать в ГИА в качестве уполномоченного представителя Государственной экзаменационной комиссии Республики Татарстан, я узнала вечером накануне поездки (как и большинство тех, кто позднее получил соответствующие удостоверения). Наутро я уже сидела в «газельке», и мы с двумя коллегами ехали за четыреста километров, в Казань, где, как нам сказали, мы должны получить пакеты документов. В итоге нас привезли в казанскую школу, где собралась огромная очередь таких же уполномоченных и городских организаторов ГИА со всей республики. Долго ждали представителя министерства. Затем нам выдали бланки договоров, там уже стояла подпись министра образования Татарстана. В договор мы должны были вписать все свои данные, срок действия договора не был обозначен.

После этого нам выдали конверты с КИМами (бланками для выполнения тестов учениками). И мы отправились в Бугульму: считается, что наблюдатели могут работать только в том городе, где у них даже нет родственников. Я уж не знаю, как они это проверяют. В Бугульму мы приехали в десятом часу вечера. В это время на ППЭ (пункте проведения экзамена) дежурили люди, которые опечатывали помещения и готовили сопутствующую документацию; догадываюсь, что их рабочий день закончился еще позже (а экзаменов, нужно заметить, в их школах проводится не один и не два). В Бугульме нас покормили и отправили ночевать в общежитие, хотя, возможно, это было нарушение, и нас следовало оставить на ночь прямо возле сейфов с документами. Которые, заметьте, закрываются на амбарный замок.

Утром мы пришли на ППЭ. Поскольку никакой предварительной подготовки мы не прошли, процедуру нам всё время объясняли учителя, которые по-настоящему ничего нам не должны объяснять, потому что это мы должны за ними присматривать. И вот они нам объясняли, как мы должны за ними наблюдать.

За чем именно наблюдать?

Из министерства спускается рассадка – то есть, строго заданный порядок мест, по которому потом и опознают работу ребёнка. Но для ГИА эта процедура была упрощена, и рассадку дали только в утро экзамена, что, соответственно, породило некоторую сумбурную подготовку. Тест шёл четыре часа, в два часа дня он закончился. Начали собирать конверты. Мы и общественные наблюдатели от родительского комитета должны были смотреть, чтобы не было нарушений. Надо сказать, что некоторые дети знают, что должно быть сделано, и один мальчик прямо настоял, чтобы его конверт запечатали на его глазах.

Камнем преткновения стало то, что дети не знают, как оформлять бланки. Считается, что им должны об этом рассказать учителя, а организаторы вовсе даже не должны вмешиваться. Проблема в дурацкой несогласованности. Например, в девятом классе, на ГИА, почему-то дети должны вписывать в бланк ответов цифры (соответствующие номерам предложений и т.п.) без запятых, а в одиннадцатом классе, на ЕГЭ, аналогичные поля ответов заполняются по другим правилам – с запятыми. Какой смысл дифференцировать такого рода формальности, если эти два теста мыслятся как преемственные? Это порождает недоразумения и споры между организаторами, начальниками ППЭ и наблюдателями, а главное – приводит к путанице и ошибкам в тестах. В частности, на моём пункте мальчик, из-за которого возник спор, сказал, что будет ставить эти запятые, потому что так сказала его учительница. И учительницу, которая научила мальчика неправильно, тоже трудно винить, потому что правила меняются постоянно, меняются прямо перед экзаменами, до идиотизма: нужно или не нужно ставить ноль перед девяткой? Это может выясняться путем созвонов уже в процессе тестирования, и это еще одна из многочисленных головных болей организаторов.

И вот, мы запечатали все конверты и собрались ехать. Я думала, что это шутка: наше время в Казани было назначено на час ночи. Мы приехали, и там оказалась живая очередь. И вот, мы ночью сдаём свои конверты. При нас вскрывается каждый конверт. Просматривается каждый лист на предмет обнаружения сбоев. Один сбой прямо был обнаружен: видимо, в какой-то из аудиторий ученики обратились к организатору с вопросом: «А что, фамилию совсем нигде не писать?» И она, не имея чёткого представления, зачем нужна рассадка, ответила: «А напишите где-нибудь сверху». То есть, я представляю себе, что именно так оно произошло, потому что вся эта аудитория написала сверху на бланке свои фамилии, имена и отчества. Председатель комиссии, принимавшей бланки в Казани, сообщил нам, что если бы это был ЕГЭ, то вопрос о таком грубейшем нарушении решался бы на уровне министра.
Надо сказать, что впервые в этом году моя ученица, сдававшая ЕГЭ, обратилась ко мне с вопросом: как же они узнают, что это моя работа? И если бы я не побывала на ГИА, я бы не знала, что ей ответить.

Надо отметить ещё вот что. Одна из организаторов, приехавшая с нами в Казань, была в ужасном состоянии, с высокой температурой, ехала практически лёжа, но, видимо, болезнь не стала достаточным основанием, чтобы освободить её от этой повинности. Это что, война?

Это разовая повинность?

Вовсе нет. Однажды оказавшись в списках, мы должны были повторять эту процедуру снова и снова, и снова, причём, как нам объяснили, в лучшем случае, нас пошлют в то же место, что и в первый раз, а вообще-то могут послать в любое по республике. Меня спасло только то, что в следующий раз я принимала зачёт по своему прямому месту работы. Кроме того, эта работа должна была оплачиваться, однако перед первой поездкой нас никто не поставил в известность, что для этого мы должны подать в министерство копии всяческих документов: ИНН, пенсионное свидетельство и так далее. Соответственно, я эти бумаги не представила, и мне эту работу не оплатили. Спасибо, что нас покормили в школе в Бугульме, но они совсем не были обязаны это делать, и я не знаю, за чей счёт они нас кормили.

А как чувствовали себя дети?

Дети для того, чтобы сдать ГИА, должны были прийти в школу в восемь утра. К девяти их ведут на ППЭ. Там они долго и нудно регистрируются. Всё это время, с утра, они стоят на ногах. Наконец, их рассаживают по аудиториям. Экзамен продолжается четыре часа. На это время у них отбирают телефоны. Если у них найдут телефон, то на ребёнка и на организатора налагают очень серьёзные многотысячные штрафы. На ГИА я не видела, чтобы детей обыскивали, но на ЕГЭ, как рассказали мои ученики, их прямо обыскали. Их учитель потом позвонила в отдел образования и спросила: «На каком основании моих детей обыскивали?» Ей ответили вопросом: «Вы это видели?» Она ответила: «Я верю детям». Ей сказали: «Вы не видели, и мы не будем это обсуждать». Конечно, детей не имели права обыскивать. С другой стороны, если прописаны все эти строгости, все эти штрафы – как-то ведь надо убеждаться в отсутствии телефонов? Я не знаю, как это должно работать.

Насколько я понимаю, бывают ещё и пробные тесты?

Да, были пробные тесты, организованные из рук вон плохо, в КИМах пробных тестов были серьёзные ошибки и опечатки. Пробные тесты должны способствовать психологической подготовке учеников, но на деле психологической адаптацией детей не занимается никто. Нужно просто видеть, как они начинают нервничать. Дети и родители поставлены в условия, когда они думают, что этот тест даёт им возможность остаться в школе, если они его хорошо напишут, причём уровень этого «хорошо» не определён. Оценка «три» тоже может быть поводом, чтобы ребёнку настоятельно порекомендовали уйти из школы.

А потом выясняется, что все эти тесты были выложены в сети…

Школьные учителя, у которых дети-девятиклассники, рассказывали мне, что тесты ГИА появились в сети за несколько дней до экзамена, причём сфотографированы были КИМы, на которых был гриф ФИПИ (Федеральный институт педагогических измерений, где и разрабатывают тесты). То есть, утечка происходила на высоком уровне. Мы говорим, что стандартизированные экзамены нужны, чтобы избавиться от коррупции – а она никуда не делась, она только переместилась на другой уровень, и есть родители, которые совершенно уверенно рассказывают о том, что за существенную сумму в Казани можно купить стобалльный сертификат ЕГЭ.

Как вообще получилось, что Татарстан настолько массово участвует в этом эксперименте? Ведь сдавать или не сдавать ГИА – это пока ещё дело выбора родителей и учеников?

Я ничего об этом не знаю, и не знают, по крайней мере, многие учителя и родители. Сейчас, когда нормальные человеческие отношения между родителями и учителями разрушены, а формальные ещё не выработаны, родители просто не знают, куда им податься со своими вопросами. Ходят слухи, что ГИА работает как вступительный экзамен в техникум, и дети прямо в этом убеждены. Но я не понимаю, как эксперимент может быть вступительным экзаменом. Думаю, за этим процессом много «метафизического», формализуемого чиновниками формулой «принято решение». Кем принято? Кто оценивает целесообразность? Кто лучше учителей может знать, чем это грозит? Скажем, когда вводили «эксперимент» ЕГЭ, представители министерства пригласили представителей образования и сказали, что так будет. Затем, когда подводились уже итоги экзамена, и кафедра русистов, выдав профессиональный аргументированный анализ, заявила, что это недопустимо, им ответили: «Всё понятно, но дело уже решённое». Вот такой эксперимент, и у меня нет оснований думать, что с ГИА он проходит по-другому.

И как же русисты аргументировали недопустимость ЕГЭ?

Аргументировали глубоко и одновременно просто: если мы будем готовить к ЕГЭ, мы перестанем учить русскому языку. Так оно и есть. Когда я сама сейчас занимаюсь с детьми, я учу их правилам игры, которая называется «тест по русскому языку». Материал этих тестов не коррелирует со школьной программой и логикой языка. Я, например, не учу детей морфемике, потому что на ЕГЭ два последних года нет заданий по морфемике. Только по словообразованию. И я учу детей словообразованию, но снова и снова упираюсь в то, что словообразование неотделимо, невозможно без изучения частей слова, без морфемики.

Когда я работала в школе, мне было сказано открыто: в журнал пишите, что хотите, но детей вы должны готовить к ЕГЭ. Учитель русского языка – в Татарстане, вероятно, в особенности – оказался в крайне сложном положении: он должен выбирать: учить предмету или натаскивать на тест. Мизерное количество часов не позволяет идти на компромисс.

Есть ли учителя, которые считают по-другому?

Мне доводилось разговаривать с учителями, которые утверждают, что, благодаря тестам, дети начали учить правила. О применении правил в данном случае речь не идёт.

Действительно, мои ученики, благодаря отработке соответствующего пункта теста, хорошо знают, что такое спряжение или деепричастный оборот. Очень хорошо достраивают предложения с деепричастным оборотом. Но это отнюдь не значит, что они верно их употребляют, когда самостоятельно порождают текст (в задании С). Потому что мы не учим употреблению. Мы не пишем диктанты, отсутствует важнейшая составляющая: механическое запоминание облика слова, когда вы пишете его рукой. Ведь в тестах не предполагается вписывание букв или расстановка запятых. На пробных тестированиях запрещают (возможно, с целью экономии бумаги) вписывать запятые в КИМы. То есть, дети должны мысленно соотнести комбинацию цифр с соответствующими – нерасставленными! – знаками препинания. А ведь это очень трудно и, главное, не нужно: расставлять знаки в предложении, которое ты не пишешь. Это противоречит самой идее грамотности письма.

Ещё одна коллега в одном из споров аргументировала преимущества ЕГЭ перед традиционным вступительным сочинением тем, что научить писать сочинения сложно, а вот структурированные рецензии по простым параметрам как раз возможно. Но это довольно странная постановка вопроса: хорошо то, чему легко научить.

Происходит отчуждение учителя от результата его труда. Учитель – это человек, который обучает и оценивает. И если отставить его от возможности оценить результат – это некоторым образом отчуждает учителя и от самого процесса, обучение превращается в механическую передачу информации. Это не имеет никакого отношения к передаче знания, осмысленного, присвоенного. При этом существуют рейтинги учителей по результатам того, как сдали ЕГЭ их ученики. И в зависимости от этих результатов учителей увольняют. Многие учителя – квалифицированные опытные педагоги, которые ещё могли бы работать – чувствуют, что не могут вписаться в эту систему и уходят сами.

Насколько объективна оценка, выставляемая в процессе ЕГЭ?

Сначала – о теории, о том, что поддаётся механическому исчислению. Когда ученик пишет тест, ему за выполненные задания выставляют первичные баллы. Потом эти балы в результате подсчетов по определенной формуле (далекой от ясности) превращаются в тестовые. У меня был дотошный ученик, которого озадачило соотношение между первичными и тестовыми баллами. Я позвонила в свой отдел образования, в Министерство образования Татарстана… Чиновник из конфликтной комиссии сказала мне, что у неё есть, чем заняться, помимо всяких глупостей. То есть, отчужденность наших чиновников, регулирующих систему образования, от самого образования – осознаётся ими как нечто естественное.
И только в конфликтной комиссии Министерства образования Москвы нашёлся человек, который объяснил мне компоненты оценки. Причём среди них обнаружился даже такой замечательный компонент: если в регионе большая часть (определённый процент) выпускников справилась с заданием, то за этот пункт ученики получат меньший балл, чем правильно ответившие дети в тех регионах, где большинство с этим пунктом не справилось!

А потом оказывается, что лучше всех знают русский язык в Дагестане…

Именно. Учителя объясняли мне: да, мы стараемся проводить экзамен честно, вот и наблюдатели приехали, да, мы всё понимаем. Но наши поступившие в вузы дети говорят нам потом: вы, нас учившие люди, так строжились с нами, а приехали абитуриенты оттуда-то, которые совершенно спокойно получили свои 90-100 баллов без специальной подготовки, без особых усилий.

Сейчас единственный оставшийся способ хоть как-то учесть индивидуальность ребёнка – это «творческие задания» в части С. Как это работает?

Работает это так. Мальчик, талантливый математик, выполняя задачу из части С на ЕГЭ, нашёл решение, которого не было в ключах к тесту. Учительница, проверявшая этот тест, засчитала ему правильный ответ, но решила согласовать его с председателем комиссии. И председатель отменил её оценку на том основании, что этого варианта решения не было в ключах. И теперь учительница математики понимает, что она должна учить детей решать задачи стандартно.

Могу привести в пример ребёнка, который опять же, в части С, сформулировал проблематику текста немного иначе, чем это было дано в ключах – не «проблема любви», а несколько сложнее, «влияние любви на душу человека», так он это сформулировал. И балл за формулировку проблемы сняли.

Могу привести вот совсем свежий пример этого года: своего ученика, способного мальчика, который всё никак не мог понять, почему ему поставили такой низкий бал за сочинение в части С. И я тоже не верила, что он мог как-то серьёзно ошибиться. Я посоветовала ему подать апелляцию. Он подал апелляцию и поехал в Казань, на свои деньги, для того, чтобы узнать, что двенадцать баллов за сочинение сняли с него исключительно потому, что он употребил в сочинении не 150 слов, а 148. Всего два слова! Но если это так катастрофично, так принципиально – неужели нельзя было сразу указать эту причину в анализе, чтобы ребёнок знал, чтобы он не тратил душевные силы и родительские деньги?

Так к чему же всё это может привести? Почему это продолжает совершаться?

Я не понимаю вот чего: когда в 1964 году была попытка реформирования орфографии – была буря возмущения, громкая общественная полемика, -- и проект не был принят. А ведь он касался куда более частных вещей, чем нынешняя реформа, которая кардинальным образом меняет абсолютно всю систему образования. Двести лет! Наша образовательная филологическая традиция насчитывает двести лет! Вот от чего мы отказываемся сейчас. На каком основании? Почему китайцы – я знаю это от своих коллег-математиков – целиком переняли нашу систему обучения математике, а мы отказываемся от неё? Ради чего мы позволяем это делать? Почему мы, очень многие, кого это близко касается, всё понимаем – но молчим? Я не знаю.