Предисловие. Я очень нервный, тревожный, мнительный человек по натуре. И очень щепетильно-обстоятельный. И потому ленивый, как ни парадоксально - предпочитаю за дело не браться, потому что если уж взялась, то надо делать КАК СЛЕДУЕТ. И поэтому вот написала очень длинный рассказ о своих родах. А здесь помещаю с некоторыми купюрами и сокращениями.
Все герои истории существуют реально и здравствуют поныне.

В понедельник, 3 ноября 2003, в 5 утра я проснулась от болей в животе. Они походили на до того регулярно появляющиеся у меня сокращения (с 18 недели), только те были безболезненные, а эти длились дольше, больно было немного (спать не удавалось, во всяком случае), и периодичность была 5-12 минут между ними. До этого вечером я погладила все детские вещи, которые у меня были приготовлены, и списала все на усталость, поэтому пыталась по-прежнему спать. Но мне не удалось. В 7 утра я разбудила Андрея и потребовала вести меня в ванную бриться (мне ужасно не хотелось, чтоб меня брили в больнице). Он спросонок ничего не понял и спросил, почему именно сегодня. В результате только к 8 утра он сообразил, что у меня что-то похожее на схватки, был одновременно рад и взволнован, отправил работу к черту, я собралась, и мы пошли в больницу пешком. Тогда был первый день мороза, -15, мы замерзли, пока шли. В больнице, поскольку я уже там успела полежать в 32-35 недель, меня узнала акушерка в приемном отделении и начала прикалываться, что «неужели уже?». Осматривал весьма циничный мужчина, в тот момент бывший в дурном настроении. В его дежурство рожать не хотелось. Осмотр оказался весьма болезненным, но боли после него не участились, как я ожидала. Андрей побыл со мной немного, забрал вещи и одежду и ушел домой. А я осталась.
Поскольку я знала, что нельзя есть и пить, я так и терпела до самого обеда.

Познакомилась с соседками по палате, всего 6 человек, одна из которых потом была моей соседкой в роддоме. Врач меня почему-то все не смотрела, а есть хотелось сильно, и боли не менялись. В час принесли обед (еду в окружной больнице разносят по палатам), и я, в отсутствие дальнейших инструкций, поела от души. Даже помню, что был суп - щи, гречка с печенью и салат из морской капусты. И компот. В два часа дня (а обед в час) я сама, не вытерпев, зашла в ординаторскую и спросила, кто мой врач. Так и не помню, как ее звали, да и наблюдала она меня только день – приятная женщина средних лет. Она спросила, неужели меня все еще не осматривали, была удивлена, потом переспросила, не я ли с болями, и наконец, отправила меня в смотровую. Там, проверив раскрытие (которое с утра не увеличилось, к моему сожалению – я ведь надеялась, что сильнее эти боли станут ненамного, и что у меня болевой порог позволит достойно все вытерпеть), она велела мне на всякий случай больше не есть сегодня и сказала, что именно со мной будут делать.

Я была расстроена отсутствием динамики, пошла и легла в палате. Боли не усиливались и не учащались. Иногда их не было по полчаса. Пришла окулист и сказала, что противопоказаний к потужному периоду не видит.

День прошел в метаниях. Животик у меня, и без того маленький, куда-то совсем ужался, как будто ребеночек в нем свернулся в самый тугой клубок. Соседки по палате демонстрировали полный упадок сил и пессимизм. В палате тихо работал телевизор, было морозно и, кажется пасмурно. Мне поставили капельницу «для питания ребенка», вечером пришел Фроловский, спросил, как дела, помял живот и велел поставить мне простое снотворное. Оно подействовало, тем более что ночь до того я спала мало, а когда его действие кончилось – так же в 5 утра – я опять лежала и думала, прислушиваясь к почти не меняющимся болям.

В 6 утра я сдала мочу, кровь из пальца и вены. В 9 пришли с осмотром, меня опять позвали в смотровую. Раскрытие было 2 с половиной, то есть практически не увеличилось. Мне поставили какой-то укол «для подготовки шейки матки», потом собрался консилиум, и наконец, мне вынесли приговор: на очистительную клизму. Это означало, что отправляют в родильное.

Сумки с собой брать было нельзя, поэтому я переложила самые необходимые вещи в пакет. Позвонила Андрею, маме. Сама клизма оказалась вовсе не ужасной, неприятно было только в начале, а потом даже не заметила, как во мне оказалось 2 литра воды. Я даже могла походить немного, прежде чем выпустить их назад. Акушерка Оля, которая сделала мне клизму, приободрила меня, что «сегодня родите», и попросила не занимать долго уборную в том кабинете, где делали клизму. Я посидела в уборной, погуляла по коридору, потом просто вернулась в палату, забрала вещи (на мое место ту же определили новую поступившую), и меня повели в лифт, на 3 этаж. Оттуда с моим любимым пузом я уже не вернусь, я это понимала очень хорошо.

Меня привели в дородовую палату. Там было очень чистенько, две кушетки, шкаф с медикаментами, мониторы. На одной кушетке уже явно мучилась девушка. К ней был прикреплен монитор и катетер. Мне показали на вторую кушетку и велели переодеться в рубашку. Сами медики ее назвали порнографической, потому что она была зеленоватая, прозрачная и одноразовая. Потом я ее сильно порвала в подмышке, а тогда, одевшись, я поняла, что походить в ней по коридору просто постесняюсь. Вещи в пакете были тут же. Кстати, я почти все время была в очках.
Не успела я лечь, как пришла врач Оксана Ивановна (ее я знала еще по предыдущему опыту в этой больнице, она мне очень нравилась, и я была рада, что рожать буду с ней) и проверила раскрытие. Оно было таким же. Тогда она повела меня в кресло, где сообщила, что сейчас будет прокалывать пузырь. Мне было так страшно, что я уже не соображала и попросила не проколоть ребенку голову. Она махнула на меня рукой и сказала: ты что, мол, говоришь-то. Проколоть пузырь было не больно, только неприятно, и из меня потекла тепленькая водичка. Я спросила о ее цвете, мне сказали, что светленькая, только, может, чуть желтоватая. Ребеночек все время двигался, не затихал, как раньше говорили, что должен во время родов, а после прокола пузыря и вовсе это стало чувствительно. Мне было его жалко до слез. Ему было до этого так хорошо внутри меня…

Меня отвели обратно в дородовую и стали ставить катетер. Он в вену не влезал до конца, тогда акушерка вытащила его и поставила в кисть, примотав к безымянному пальцу пластырем. Мне было уже ощутимо больно, но еще можно было терпеть, и я с ней посмеялась, что теперь буду с этим пальцем манерничать, так он торчал. Ко мне примотали монитор. Датчик, который регистрировал схватки, находился на дне матки (верхняя часть живота) и страшно давил. Мне стали вливать препараты. Схватки стали усиливаться.

Внезапно явился Фроловский со студентами-практикантами. Он начал задавать им вопросы, и я для отвлечения решила поучаствовать в дискуссии. Он спросил: «Итак, мы в дородовой палате. Здесь у нас женщины в чем находятся?» Никто не спешил ответить, тогда я гордо сообщила (представляю, как это выглядело – в порнографической рубашке, слегка прикрытая простыней, да еще с катетером и с этим пальцем): «В первом периоде родов мы находимся». Не особенно удивляясь, Фроловский продолжил: «Правильно. А какие препараты мы вводим женщинам?» Три студентки замялись, потом одна предположила: «Окситоцин?» «Да. А почему мы его вводим капельно, а не струйно? И когда его можно уже вводить, а когда нельзя?» Ответы на эти вопросы я знала тоже: капельно, потому что если бы они мне его ввели шприцом, матка бы сильно сократилась, плацента отслоилась, и ребеночек бы умер просто. Она его просто бы придушила, и все. А вводить можно только когда шейка уже готова и открыта, иначе куда ребенку выходить? Но у меня началась схватка, точнее, СХВАТКА, настоящая, и дальше они разбирались уже без меня.

Мне напомнили дышать на схватках, и я поняла, что напоминание было не лишним. Не помню, когда именно схватки стали такими сильными, но настоящая схватка – это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО больно. Изнутри жжет тебя всю, как огнем, кости раздвигаются ощутимо, хочется замереть и не дышать, а дышать надо, надо, потому что тот, кто внутри меня, дышит мной. И я дышала – ртом, быстро, медленно, успела сосчитать, что за 10 медленных вдохов-выдохов (ну, это тогда они мне казались медленными, а так обыкновенной длительности, глубокие) схватка идет на спад. Во рту страшно пересыхало. Мне сказали помочиться, временно отключили монитор, и я сама покатила свою капельницу с собой в туалет. Пить было запрещено, можно было только рот прополоскать, что я с наслаждением и сделала. Потом я вернулась к кушетке, переждала схватку, стоя и уперевшись в кушетку руками, и попросила заменить подстилку подо мной – она вся уже была в крови и водичке. Уборщица отнекивалась, объясняя все тем, что у нее подкладок таких (одноразовых пеленок) больше нету, но когда пришла акушерка и велела мне немедленно лечь, пришлось все-таки сменить, потому что не ложиться же мне было во все это…

Все это было очень долго – и очень быстро, сейчас мне этот день вспоминается как мгновение… Однако тогда в какой-то момент я начала стонать (до этого не думала, что буду), а врача спросила – сколько так мучиться. Она ответила, что шейка матки раскрывается на сантиметр в час, было два сантиметра, посчитай сама… Я взмолилась – и это 8 часов вот такого? Она ответила – такая наша женская доля, рожать детей… С того момента я почти не жаловалась. Девушка соседка вела себя даже достойнее меня. Ее было практически не слышно…

Помню, я просила подушку, потому что лежала на боку, и ногу во время схватки было некуда деть, приходилось держать рукой. Надо мной посмеялись.
Потом у меня так пересохло во рту, что я просила разрешить мне прополоскать рот, но они сказали, что мне нельзя встать, а плевать на пол они мне все равно не позволят, и просьба осталась невыполненной. Потом мне стало все равно, рот был просто как пустыня Гоби. Периодически приходила акушерка, то одна, то другая, то доктор, заглядывали, проверяли открытие шейки матки. Доктор похвалила меня, когда увидела, что шейка достаточно быстро раскрывается, сказала, что с такими темпами скоро пойдем рожать. Я до того думала, буду ли я рожать в очках или без, что делать с волосами. И все такое. Но к тому моменту схватки были такие, что меня все это волновало очень мало, даже то, что рот у меня просто отсутствовал от сухости. В какой-то момент я начала между схватками просто засыпать, натурально, очень глубоко, и видеть сны. Во сне я чувствовала приближающуюся схватку очень издалека, просыпаться совсем не хотелось, но приходилось, и к моменту, когда она уже совсем приближалась и набирала силу, я не могла ничего делать, только дышать и стонать. Когда я дышала очень быстро, акушерка сказала, что так делать не надо, потому что закружится голова. Сквозь сон я один раз услышала Фроловского, который спросил, а чего это мы тут отдыхаем? Я очень внятно, как мне показалось, развернутым предложением (а для меня это был подвиг в тот момент) сказала: «Я отдыхаю между схватками».

Схватки шли как-то нерегулярно. В какой-то момент мне стало сильно давить на копчик, появилось ощущение, что хочется какать. Правда, не совсем похожее, но что-то подобное. Пришла акушерка и сказала, что можно начинать тужиться. При этом колени нужно прикладывать к животу, по бокам.

На некоторое время я оставалась одна, иногда становилось страшно. Когда я чувствовала потугу, я звала к себе кого-нибудь, но подходили ко мне не сразу, потом оказалось, что нас в тот день рожало четверо. Они приходили и требовали лежать на спине, потому что так лучше всего работал монитор, но для меня это было мучительно, по возможности я старалась лежать на боку. Приходила врач - неонатолог, с которой я познакомилась еще в патологии беременности. Я хотела просить ее быть на родах, но в тот день по счастливой случайности она дежурила безо всяких моих просьб. Она спросила: «Ну что, Наташа, рожаешь?» Я ответила что-то типа ага, ну, а она сказала, ну, рожай, молодец. Приходил Фроловский, что-то говорил, гладил по голове, помнится смутно, видимо, выглядела я не очень, но думаю, они видали и похуже…

Через какое-то время пришли врач, несколько акушерок, зав отделением, и при мне обсуждали, стоит ли мне рожать естественным путем, или делать кесарево, все зависело от результатов анализа. Утренние анализы, по их словам, пришли хорошие, и решено было рожать самостоятельно, тем более что заключение окулиста это позволяло.

Я периодически тужилась, некоторые схватки продыхивала, в один момент, по-моему, слегка сходила в туалет по-большому, потому что акушерка пришла и сказала: «Ну, натужила себе тут…» Но мне к тому моменту было настолько все равно, что даже не было стыдно или неприятно. Потом мне предложили потужиться, что-то продвинулось внутри меня… Помню остальное как во сне. Было уже очень тяжело, ребеночек совсем не чувствовался, и когда я решила, что это совсем никогда уже не кончится, пришла Оксана Ивановна, причем я ее не узнала, потому что она была в маске и колпаке, проверила открытие шейки и сообщила: «Полное, 10 см! Стоп! Ну-ка, вставай (звучало как издевка), пойдем рожать на кресло (а эти слова прозвучали одновременно и как обещание еще больших мучений, но и близкой развязки)».

Не помню, как я шла, помню, что оставила тапочки и очки в дородовой. Была в уже рваной рубашке. На кресло сесть было нетрудно, оно было низкое, а когда я села, они его подняли до уровня своих глаз при помощи какого-то подъемника. Они все были в зеленых бахилах, масках, колпаках, их было трое или четверо, я никого не узнавала - тем более что была без очков - пока они не начинали говорить. Родовой зал был светлый, кафельный, с 2 зелеными креслами, все сверкало, было много разных металлических штук и инструментов. Я видела все смутно. Мне дали в руки поручни, ноги одели в бахилы и продели в какие-то петли, и велели тужиться на схватке, тянуть на себя поручни и ноги, а подбородок прижимать к груди... И пошли эти схватки, одна сильнее другой, накатывали, а я прижимала подбородок к груди, вцеплялась в эти поручни и тужилась под их крики «Давай, давай… Нееет, Наташ, так детей не рожают… тем более себе… Какаем-какаем-какаем…»…

В один миг они вдруг разрезали мне промежность, ее как огнем обожгло, но эта боль была ерундой по сравнению с потугами. Некоторые я продыхивала, но в один момент мне велели тужиться даже когда кончится схватка. Я очень старалась. На мониторе до этого я видела, что у сыночка сердце6иение иногда было меньше 90, а я знала, что это плохо. Оно должно было быть 140!

Я все слышала, что говорили вокруг, но ничего не помню. Когда приходила схватка, они все поворачивались ко мне (они и так не отворачивались, просто тут внимание становилось пристальным) и снова убеждали тужиться. И в один момент меня снова обожгло, что-то сдвинулось, растянуло меня изнутри, потом скользнуло – и через секунду закричал мой ребенок!!!!!!!!!!!!!

Не могу передать, что я почувствовала, все слова будут банальными. Он кричал, мне положили его на живот и велели держать руками. Он был такой маленький, красный, скользкий, в белых мраморных пятнышках, а я только сейчас заплакала и сказала «У меня сыночек… Ну, не плачь, маленький, не плачь. А он хороший? У него все в порядке? Не забирайте!!!». Акушерки стали смеяться, сказали «сыночек, сыночек», «Хороший! Какая сама, такой и сын» «У него все в порядке» «А как это не плачь, должен поплакать», и тут меня прорвало. Пробило на какие-то вопросы. Я стала спрашивать, почему у него такая голова (а она была продолговатая и со следами… вдавленности вокруг), почему такие маленькие ручки и ножки, нормальный ли он, а то я боялась, что будет ненормальный, а они смеялись и говорили, что не всегда все прекрасно получается, но что он нормальный. Оксана Ивановна озабоченно сказала, что он не недоношенный (то есть доношенный), но что у него тело за головой расти не успело, и что она ставит ему гипотрофию 2 степени… У меня не было сил расстроиться, но были силы продолжать задавать вопросы. Васю почти сразу куда-то унесли. Мне надавили на живот, и родилась плацента. Она была целая, но оболочки были в надрывах. Кажется, подтверждались мои подозрения о том, что у меня долго было подтекание вод…

Пока меня зашивали, я задала массу вопросов. О том, не придется ли меня чистить. Сколько тут лежать. Где сын. И все такое. Просто не могла успокоиться. Акушерка, что зашивала, наверное, утомилась от моих вопросов, но отвечала на них спокойно. Тут подошла неонетолог с Васей, дала Васе мою грудь, и он сразу ее стал сосать. То, что поразило меня за этот день больше всего – он посмотрел на меня!!! Он поднял глаза и посмотрел. Прямо мне в лицо. Врач спросила, как собираемся назвать, я сказала, она ответила: «Посмотри, какой хороший Василий. Как он грудь берет. Да ты, мамочка, у нас не видишь ничего, уйдем мы…» Я ответила, что как раз на таком расстоянии очень даже вижу. Еще я спросила, почему он берет один сосок, Валентина Петровна сказала «А должен брать два?» я сказала, что в журналах пишут, что еще берет околососковую ореолу. Тут его все-таки унесли в соседнюю комнату, и я могла его даже видеть при желании. Но тут уж без очков было никуда. Боковым зрением и интуицией я понимала, что он там. Завернутый, в соседнем помещении с открытой дверью, и такой маленький. Мой сын.

Зашиваться было не больно, разве только немного. И еще запретили садиться на попу в течение месяца. Можно было только боком. И лежать.

Мне нужно было полежать на столе 2 часа после родов, так было положено, тем более я входила в группу риска по кровотечению с болезнью Виллибрандта.
Когда меня все оставили, я поняла, что все кончилось, вернее, что только началось, стала думать про сына и вдруг на меня нахлынула такая волна слез, которую просто невозможно было удержать. Детки спали в соседней комнате, а я тихо ревела, просто уливаясь слезами. Так было довольно долго. Я все силилась посмотреть на часы над моей головой. Но без очков мне это было недоступно. Было тихо-тихо, все ушли пить чай, никто не кричал, просто глухо… Потом кто-то из деток стал кряхтеть или тужиться. Зашла акушерка, позвала детского врача со словами «Буйко что-то стонет, посмотрите…». Я очень переживала, но так и не услышала ни врача, ни результатов осмотра. Потом акушерка зашла к нам в родовой зал. Я спросила, все ли в порядке у сына, она ответила «Придавила ты сына, что ли? Синий лежит». На мои охи и ужасания результатом было то, что она пошла, проверила и переспросила, где чей ребенок. Когда она узнала, что который побольше – это не мальчик, а девочка, то ахать начала уже соседка, а я немного расслабилась. Хотя как я теперь понимаю, в диком напряжении я находилась все три первых месяца жизни Васи… А особенно в роддоме. Тогда у меня был просто сильнейший стресс.