Посвящаю моей старшей дочери

Взрослая улыбка: спасительная, искренняя и лживая, официальная и демонстративная, счастливая и саркастическая…
Улыбка детская.

Вы когда-нибудь обращали внимание, как дети смеются. Например, моя доченька, когда смеётся, запрокидывает голову назад и смеётся так звонко, что небо в её глазах становится еще прозрачнее и чище. А потом она смотрит на меня, разделит с ней мама счастье этой минуты, ответит улыбкой, поймет…

В эти минуты я улыбаюсь моей дочке в ответ и испытываю такое счастье, которое заполняет сердце и лечит застаревшие шрамы былых обид, горечь потерь. Счастье, которое заполняет весь день и мир вокруг нас…

Ей хорошо, значит, всё в жизни удалось. Ничего, что вчера вырезали кисту и десна взрывается молниеносными толчками боли, а любое движение губами доставляет дискомфорт. Ничего, что дома снова закончились деньги и долги друзьям напоминают о себе каждый день, нет, не друзья напоминают, а моя совесть… Ничего, что родители снова не поняли, а я не посчитала нужным объяснить, ничего, что снова сорвалась на тебе.… Так уж повелось, и я не исключение, срываются даже на любимых мужчин, отрываются по полной. Вчера окончательно полетели тормоза, я несусь сквозь твоё молчание и укоряющий взгляд…

Ты сегодня утром ходил со мной по краю, поддерживал под руку, чтобы я не упала, я не упала, а тебя столкнула…

Итак, твой целительный, твой волшебный смех дочка. Ты знаешь, за твою улыбку я отдам многое, потому что нет ничего важнее и дороже твоей улыбки. Сегодня ты ходила по детской площадке и смеялась. Тебя заносило от этого смеха, какая то женщина на лавочке покрутила возле виска, я заметила это, резануло, конечно, но я славный конвоир, охраняю твой смех от людей и нелюдей, поддерживаю под руку, чтобы удобнее было хохотать.

Так уж вышло дочка, что за тебя отвечаем я и папа. Тебе в жизни – больше смеяться, жить, любить, а нам – больше переживать, ждать, бояться. Твой смех будет звучать столько, сколько ты захочешь, это так здорово, когда ребенок заливается смехом посреди парка, на то это и парк, чтобы много и часто смеяться: в осеннею листву, в мамины глаза, в чистый и холодный воздух.

Я заметила, что детский смех это всегда неконтролируемо, искренне и звонко, в детстве мы смеёмся - просто так, взрослыми - чаще, для чего-то или потому что так надо. Иногда вовсе не смешно, а ты растягиваешь губы, непослушные, резиновые они кривятся в усмешке, вроде улыбаешься, а в то же время остаешься при своём мнении. Как-то знакомая бабулька на скамеечке спросила меня, почему моя дочка смеется, ответить я ей не смогла, моя Василиса качалась на качелях и заливалась бубенчиком.

«Наверно ей хорошо…» - ответила я.

«Как мало надо для счастья ребенку!» - сказала старушка.

Сегодня я снова отловила твой смех, где-то в недрах квартиры ты смеялась, так звонко – так заразительно.

«Ты чего смеешься дочка?» – улыбаюсь я.

«Мне хорошо мама», - улыбаются твои глаза в ответ. И мне хорошо. Вечером приехала бабушка, ты редко видишься с ней и глаза – твои растерянные и испуганные… Ты чувствуешь наше напряжение, взрослые всегда чего-то недоговаривают, или наоборот слишком много и громко – эмоционально. Не то говорят, не то – кричат, красные лица от волнения, руки ходуном, поди, разбери их. А ты, малышка, даже понять еще не можешь, но всё чувствуешь, обо всём догадываешься…

Когда мы, развеселой толпой, натолкались в мирок твоей комнатки, ты так распереживалась, что мне пришлось всех попросить и, оставшись с тобой наедине, долго лежать рядышком и гладить тебя по неокрепшим волосам, по маленькой любимой голове.

Где-то в груди теснит, то ли ты слишком сильно прижалась к груди, то ли внутри что-то давит… Я знаю, ты слишком привыкла быть со мной рядом, даже твоя маленькая сестренка не смущает тебя. Меня так много рядом с тобой, что ты не ревнуешь, зачем, каждая мамина свободная минута – твоя минута, каждое мамино движение, движение в твою сторону… Но так было не всегда. Мои ошибки можно сложить вместе и полученный результат изобразить в виде огромной Пизанской башни, всё к чёрту разваливалось, я люблю своих детей, а себя полюбить так и не успела, зачем, если есть мои девочки, они лучше меня, априори. Любой психотерапевт с удовольствием начал бы со мной работать, вытаскивая из моего развесёлого подсознания кучу ненужного барахла – в виде воспоминаний из детства, не самых приятных надо сказать. Всяких бяк, связанных с бестолковой юностью, и моих волнений о любимых дочерях, о муже, которого я до сих пор люблю, спустя столько бессонных ночей, ссор, моих истерик и твоих обетов молчания, внешних вмешательств и невмешательств…

Итак, я попробую описать, как я заново научилась понимать свою старшую дочь, как мне удалось принять её плохое начало, а на самом деле хорошее и замечательное. Просто надо было посмотреть на это плохое под другим углом. Как десять минут смеха моей дочки - наполнили мою жизнь иным смыслом, полностью преобразив нашу жизнь, осветили все закутки нашей семейной жизни. Благодаря твоему смеху, подаренному мне однажды (и надеюсь навсегда) я обрела гармонию и спокойствие. Возможно, здесь будут написаны прописные истины, но этот путь я прошла от начала до конца и эти истины я обрела только после того как сбила нервы в кровь, пытаясь дойти до того как понимать и любить своего ребенка.

Моя первая девочка родилась с помощью скальпеля. Её вырезали из меня и синенькую, уставшую и продрогшую положили в белую ёмкость, всё, на что меня хватило после экстренного хирургического вмешательства это спросить, почему она не кричит. «Наверно не хочет», - ответили мне и понесли ёмкость с ребёнком папе. Ты раздавленный после принятия нашего решения об операции маялся в темноте больничного коридора, твои уставшие глаза, стоны, крики и мольбы рожающих женщин – это реальность, которую мы сами выбрали с тобой. Здесь в спасительной темноте не нужно притворятся, что всё будет отлично, не нужно подбадривать меня, умасливать белые халаты, здесь ты ждал разрешения операции, ждал нашего ребенка…

Её вынесли в эмалированном белом тазике. Акушерка с радостным, но уставшим лицом продемонстрировала тебе нашего ребенка, ты посмотрел на инопланетянку, запомнил её такой - с широко расставленными ручками, обнимающими весь мир, синеватый отлив кожи на маленькой спинке (ты долго была без вод) и хрип вместо дыхания. Через некоторое время дочку превратили в человека, в казенных пеленках она стала похожа на миллион человеческих куколок во всем мире, номер на твоей ручке и бирка в пеленках - вот твои первые документы, дочка. Потом тебя отправили гулять на руках у папы, который пытался докричаться до меня, даже в реанимации. Его за это ругали, но не сильно…

Так вот, ты родилась нелегко, слава Богу, что хоть в аменезе беременности все было отлично. Не знаю, улыбалась ли ты у меня в животе, думаю, что постоянно, особенно когда мама накладывала очередную порцию какой-нибудь вкуснятины (поесть ты любила и тогда и сейчас). После родов, в первые месяцы нашего совместного пребывания, я стала искать твою улыбку… Улыбка пряталась в уголках твоих губ, иногда в глазах, ты улыбалась незаметно, а я успевала поймать лишь какие-то отголоски. Вот солнышку улыбнулась, лучик прошёл сквозь бирюзовую синеву твоих глаз, вот – кошке, себе, но не мне. Чаще всего ты улыбалась внутрь себя или кому-то за моими плечами. Кто-то за моими плечами не прочь был поболтать с тобой, а мне оставалось только радоваться за вас обоих. Конечно, иногда ты дарила мне свою улыбку, но чем взрослее ты становилась, тем серьёзнее глядели твои глаза, твоё маленькое личико излучало спокойствие и уверенность – твой внутренний мир, сформировавшийся в одночасье, поглотил твою улыбку. Ближе к твоему первому году, я забеременела твоей сестренкой Танюшкой, беременность проходила нелегко и ты стала всё чаще предоставлена сама себе, всё свое свободное время я отдавала тебе, остальные часы делили между собой Танечка и любимый. Вскоре я перестала чувствовать тебя, так как раньше, моё сердце озадаченно замолчало, ты не давалась на руки, ты боялась прикосновений и ласк. Ты смеялась много – но одна в комнате, чему-то своему, воспоминаниям прожитого дня… Ты заперлась от меня окончательно, я чувствовала себя обслуживающим персоналом, если бы ты была способна всё делать сама – необходимость в маме отпала бы окончательно.

Танюшка ворвалась в наш мир внезапно, не доставляя хлопот и переживаний, с ней было относительно легко, как впрочем, всегда бывает, когда есть опыт и все условия для ухода за ребенком. С появлением сестры в доме, обострилась твоя ревность, уже не только к папе, но и к белому свёртку на кровати. Ты тянула меня за руку (разговаривать ты так и не начала, зачем, если в твоём мире тебя все понимают, а мама всё равно, в конце концов, сделает, так как надо тебе, ты у меня с характером доченька) в свою комнату, в свой мир, ты стала более требовательная, более капризна. Тебя охватил панический страх, что устоявшийся мирок двух людей – мой и твой, разрушится из-за требовательного, настойчивого крика извне… Ты не заходила в комнату к Танюше, наоборот, ты всё делала, чтобы я не заходила к твоей сестре. Я стала меньше улыбаться, ты почти совсем перестала. И я поняла, что твоя улыбка, твоё счастье завалено предрассудками и страхами, что мне просто необходимо откопать и реанимировать наше с тобой счастье, мне как воздух нужен свет твоей улыбки, твои руки на моих плечах, твоя уверенность в маминой любви.

Когда измотанная и уставшая после бессонной ночи с Танечкой, я находила тебя в детской или на кухне, когда ты не слушалась или была крайне самостоятельна и, мои стократные повторения не достигали твоих маленьких ушек… Я подходила и обнимала тебя, крепко-крепко, с любовью и верой, что у нас всё будет хорошо. Я смотрела на тебя, стоявшую в сладкой луже маминого компота, среди осколков чего-нибудь чертовски красивого и нужного, в эти моменты хотелось ругаться с тобой, по детски высказать тебе все обиды и добиться твоих слёз, я делала наоборот, когда мне хотелось кричать, я тебя обнимала и говорила, как ты меня расстраиваешь, как важно чтобы мы помогали друг другу. Иногда я срывалась на крик, и это было для тебя и меня разрушающе, ты словно в подтверждении своих мыслей, молча принимала мои причитания, но в моменты, когда в ответ на твою неловкость, непослушание я обнимала и целовала тебя – ты потрясенная, давалась в руки, а через некоторое время совсем перестала отталкивать меня. Это было моей первой маленькой победой. Именно тогда, где-то через месяц, обнимательной терапии (нужно обнимать сильно и любя, нужно обнимать через силу, часто и не к месту, просто это должно войти в привычку, видишь ребенка – надо обнять и поцеловать) появилась твоя улыбка подаренная мне и направленная в моё сердце. Ты открыла для себя прекрасный мир объятий и поцелуев, совместных посиделок за мультиками, веселых переглядываний – ты стала насыщаться мной. Перспектива провести некоторое время без меня не пугала тебя, наполненная моей теплотой и любовью, ты спокойно играла, пока я занималась твоей младше сестрой.

Иногда, особенно, в первые месяцы после рождения Танюши, у меня был сильный соблазн сравнить тебя с сестрой, ты мне вдруг показалось такой большой и самостоятельной, а Танечка такой маленькой и беспомощной. И вот большая и самостоятельная ты, нуждалась в маме не меньше чем маленькая Танюшка. В какой-то момент, привыкнув к Танюшкиному существованию в нашей семье, я вдруг увидела твои худенькие ручки, совсем детское личико с щёчками и все твои движения, еще сохранившие налет младенческой скованности, сейчас вы обе для меня маленькие, ты чуть старше, Танечка – чуть младше, но обе вы еще такие малыши.
И вот, к какому интересному выводу я пришла спустя какое-то время, мне стало легко объяснять, воспитывать и контролировать суровость своего голоса, благодаря нашим обнимательным сеансам. Получая достаточно любви, ласковых прикосновений, маминых поцелуев, ты стала более благосклонно, с пониманием на детском личике, относится к нашим воспитательным беседам. Ты точно знала, что выговаривают строгим голосом (не кричат) за дело, а после обязательно с мамой, обязательно рядышком, прижавшись, друг к другу, мы еще раз поговорим, обсудим как нам хорошо вместе, как мама тебя любит.

Так уж повелось, что я часто слышу от своих знакомых и близких людей о вседозволенности и избалованности детей, об опасности слепой материнской любви, намного меньше я слышу о другой стороне таких страхов: о недолюбленных детях, о том, как опасно обделить ребенка родительской лаской и любовью. Для меня стало открытием, что тебя надо было научить любить, научить проявлять свою любовь: гладить по голове, целоваться. Сначала ты кусалась, так представляла ты себе мой поцелуй, ты взъерошивала мои волосы, хватала мою голову обеими руками и прижимала к себе – всё это неумело, с силой, но как же я была счастлива от твоих прикосновений.

Эмоциональная недоразвитость, толстокожесть, неспособность выразить свои чувства – всё это мешало тебе быть счастливой. Вся гамма чувств, которые ты испытывала по отношению к людям, к событиям выплескивалась у тебя в едином порыве и если я не понимала тебя, то более несчастного человека себе трудно представить… Ты плакала, уходила в истерику, переживала и более меня не слушала. Поэтому помимо наших обязательных объятий, поцелуев (еще раз обращаю внимание, что ни в коем случае не принуждаю постоянно обнимать и целовать ребенка, тем более, если это в тягость. Например, у моих родителей было не принято обнимать ребенка, гладить по голове, целовать и т.д. и поэтому я в начале, не заставляла, но постоянно напоминала себе, что ребенка нужно обнять и поцеловать, но каждый раз я делала это с сердцем, даже когда дочка капризничала и не слушалась) мне предстояло научиться разговаривать с тобой и слушать тебя.
Дело в том, как я ранее писала, в свои два года, ты почти не разговариваешь. Твоё единственное и редкое «мама» повторенное несколько раз в подряд – вот всё, что пока я слышала от тебя, остальноё это: разнообразные слоги и твой неповторимый набор звуков, которые ты произносишь на распев, этим ты выражаешь крайнюю степень задумчивости или своё благосклонное расположение, например, ко мне или к папе.

Я привыкла спрашивать и не получать ответа, я привыкла останавливать тебя, когда ты в очередной раз решишь сделать что-то сама. Например, включить мультик на ноутбуке. Я привыкла к твоим поискам моей руки, твоя ладошка, заменяющая все на свете слова, постоянно тянет меня куда-то. Ты находишь маму в самых неожиданных местах - требовательно и настойчиво провожая туда, куда тебе нужно. Однажды, когда ты в очередной раз столкнулась с несправедливостью в жизни, в лице своих родителей, и оплакивала всё это на диванчике в детской, я пришла и легла рядом. Что я стала говорить, не помню, по-моему, частила о каких-то приятных вещах для дочки, в нашем случае это мням-мням-мням (покушать) и прогулки в парке. Я старалась говорить короткими предложениями, в которых есть знакомые понятные для тебя слова. Я говорила много, быстро и бестолково, но ты успокоилась, ты улыбнулась мне сквозь слёзы. А потом я слушала, что ты говорила, сочленения всевозможных звуков, разнообразные слоги – я вылавливала из этого всего главное, ты пыталась пожаловаться мне, ты пыталась сказать, что никто тебя не понимает, что ты маленькая личность, что у тебя есть желания и необязательно они должны совпадать с моими желаниями. Я тебя поняла доченька, я учусь любить тебя по-новому, не только любить, но и уважать, а это труднее, ведь любовь заложена в нас самой природой, а уважение – это усилие человеческой мысли, души.

Твои улыбки, обращенные ко мне, твои глаза невозможно огромные, когда ты смеешься, твои волосы, которые я так люблю гладить, когда ты зарываешься в меня – всё это словно живёт во мне отдельной жизнью, запущен какой-то хитроумный механизм, и ты, твоя маленькая сестрёнка навсегда стали частью моей души.
Буквально на днях я потеряла своё сердце. Оно разбилось об угол детского спортивного комплекса и мне его зашивали… Да, доченька, совсем недавно ты упала с лестницы ДСК, одно мгновение и огромная (так мне тогда показалось) зияющая чернотой рана на лбу и кровь, повсюду: на лице, на моих руках, на твоей пижамке, на игрушках рядом… Кровь стекала в твои глаза и я пыталась её убрать, но она продолжала течь… Скорая, суровые женщины, официальные данные, моё застывшее сознание, и вот мы пробираемся сквозь московские пробки. Ты в одеяле, у меня на руках, держишь хлебушек (тебя это успокаивает). Мы поступаем в больницу. Поток осуждающих взглядов, начиная от сестёр, заканчивая хирургом. Но я не чувствую обиды или раздражения, я знаю, что я виновата и я их понимаю. Все слова, все приказания и рекомендации, всё говорят злыми отрывистыми голосами, хлебушек в руках вызывает бурю негодования у доктора, тебе нельзя сейчас кушать и это правильно, но пытаться достать у тебя изо рта уже откусанный кусочек хлеба, тут меня не хватает, я отталкиваю руку детского врача и загораживаю собой ребенка. Глаза в глаза, она отходит, диктую данные о нас, сначала голос каменеет, а потом мне стало смешно, что в такие минуты я могу обижаться на это ломовую лошадь, на эту женщину, которая пашет 24 часа в сутки и всё с детьми, и всё по-разному. Ведь бывает по-разному и травмы детские иногда наносятся, а не только появляются…
В противовес тем десяти минутам твоего смеха, которые, я услышу позже, я испытала десять минут адовых мук, слушая, за закрытой дверью, перевязочной как тебя зашивают. Меня жалели, как у нас бывает, жалели мои нервы, боялись, что не вынесу твоей боли, не пустили к тебе, и я стояла под дверью. Помню только, что плечи свело судорогой, стоишь в одной позе и боишься пошевелиться. Сначала ты просто кричала, потом было три момента, когда ты не просто кричала, а ломалась через крик, осознание того, что я мама, не могу тебя защитить, разрывало сердце. Молодой врач, мужчина с усами, который так бодро понёс тебя в перевязочную, рассказывая про лампочки, которые тебе обязательно должны понравиться, на восьмой минуте цедил тебе «замолчи», а ты его не слышала, ты ушла в темную сторону своего мира, и там надолго останется эта боль и ощущения безмамья. (Сейчас ты начинаешь кричать и извиваться, когда тебя пытаются просто уложить на спину, ты с рождения всегда спала, отдыхала только на животике, словно предчувствовала, что на спине тебе будет больно и страшно).

После зашивания, тебя со мной повели делать ЭХО, тот же доктор от своего бессилия перед твоим страхом и криком, пытаясь приладить к твоей голове трубку, всё более суровел. Ты умудрилась оттолкнуть его ногами и сбросить аппарат на пол. При этом твой крик взрывал тишину больничных палат, родительского горя и детского сна. Я всегда боялась сделать что-то не так, разбить, неловко столкнуть какую-то вещь, но в эти минуты я не чувствовала страха и не боялась этого доктора, хотя он был на грани срыва. Я старалась держать тебя крепко, но мягко, наконец, нам удалось сделать эхограмму. Я запомнила его летящий подол халата впереди, он быстро удалялся от нас, во мне боролись несколько чувств жалость, благодарность и ненависть к нему.

В палате в течение пяти минут ты уснула, осунувшиеся личико, проступившие круги под глазами и повязка на лбу. Только в эти минуты, я могла наконец-то спокойно выплакаться, перед моими глазами была зияющая трещина в твоей голове и каждый раз, вспоминая твои залитые кровью глаза, я заливалась слезами, растирая их, уткнувшись лбом в стену больничной палаты.

Любимый ночевал с тобой, а я ехала к маленькой, тревожной Танюшке, чтобы хотя бы ночью уткнувшись в мамину грудь, твоя сестрёнка расслаблялась и насыщалась молоком и мамой. На следующий день, после операции, я приехала к тебе с огромным пакетом игрушек и кулечком твоих любимых сушек. Деловито перебрав игрушки, ты выбрала мою руку и повела меня из палаты в коридор, там мы спрятались в укромном уголке и начали обниматься, ты засмеялась, я обнимала и целовала любой попадавшийся мне кусочек тебя, твои глаза, твой смеющийся рот, твоё пузико и маленькие ручки. Я не засекала время, но дежурная сестра сказала, что мы отсутствовали десять минут, она ждала нас с таблетками и градусником. Благосклонно зажав градусник, ты полностью ушла в мультик на ноутбуке, а я… А я снова обрела сердце, нашла его, залатанное, в том закутке куда ты отвела меня обниматься.

Вскоре мы выписались, ты снова смеёшься, твой лобик заживает, и я стараюсь сдерживать твои детские порывы. С каждым новым днём я открываю что-то новое в тебя. Твоя мимика, жесты становятся богаче, ты пытаешься говорить, а я пытаюсь тебе помогать в этом. Танюшка снова стала озорная и спокойная, следует за тобой взглядом повсюду, скоро ножками догонит, тогда держись.

Утром, ты вбегаешь в кухню и стремительно карабкаешься на кушетку, тебе видно как мама готовит вкусную кашу, как младшая сестра уплетает пряник, а путающийся щенок под ногами пытается урвать что-нибудь вкусное и запрещенное. В эти минуты осеннее солнце особенно ласково, мы все глупо улыбаемся и щенок наверно тоже… Десять минут смеха в закутке больничного коридора навсегда останутся со мной, десять минут под дверью перевязочной – оставлю для мозгоправов. А сегодня мы пойдём в парк, я буду целовать тебя в холодные щечки, кормить сушками и прятаться за деревьями, а когда ты будешь смеяться, я буду тихо молиться, чтобы этот смех звучал в моём сердце вечно.