О первой заповеди уже было сказано выше. Она заключается в том, что
наши стихотворения должны быть графичны, то есть в каждой строфе, а порою и
в каждом двустишии должен быть материал для художника, ибо мышлению младших
детей свойственна абсолютная образность. Те стихи, с которыми художнику
нечего делать, совершенно непригодны для этих детей. Пишущий для них
должен, так сказать, мыслить рисунками*.
______________
* Если читатель перелистает, например, мои детские сказки, он увидит,
что для "Тараканища" требуется двадцать восемь рисунков (по числу
зрительных образов), для "Мойдодыра" - двадцать три и т.д.

Стихи, печатаемые без рисунков, теряют чуть не половину своей
эффективности.
"Мама, покажи!" - кричал ребенок, когда одна из сотрудниц издательства
читала ему "Тараканище" в корректурных листах без рисунков. Он чувствовал,
что в данном случае зрительный образ и звук составляют органическое целое.
А так как детское зрение на первых порах воспринимает не столько качество
вещей, сколько их движения, их действия, сюжет поэмы для малых детей должен
быть так разнообразен, подвижен, изменчив, чтобы каждые пять-шесть строк
требовали новой картинки. Там, где этого нет, детские стихи, так сказать,
не работают.
Если, написав целую страницу стихов, вы замечаете, что для нее
необходим всего один-единственный рисунок, зачеркните эту страницу как явно
негодную. Наибыстрейшая смена образцов - здесь, как мы видели выше, второе
правило для детских писателей.
Третье правило заключается в том, что эта словесная живопись должна
быть в то же время лирична.
Поэт-рисовальщик должен быть поэтом-певцом.
Ребенку мало видеть тот или иной эпизод, изображенный в стихах: ему
нужно, чтобы в этих стихах были песня и пляска.
То есть ему нужно, чтобы они были сродни его собственным
стихам-экикикам.
Если же их невозможно ни петь, ни плясать, если в них нет элементов,
составляющих главную суть экикик, они никогда не зажгут малолетних сердец.
Чем ближе наши стихи к экикикам, тем сильнее они полюбятся маленьким.
Недаром в детском фольклоре всех стран уцелели в течение столетий главным
образом песенно-плясовые стихи.
Эта заповедь труднее всех других, так как поэт-рисовальщик почти
никогда не бывает поэтом-певцом. Тут две враждебные категории поэтов. Можно
ли требовать, чтобы каждый эпизод, изображаемый в стихотворении с
графической четкостью, был в то же время воспринят читателями как звонкая
песня, побуждающая их к радостной пляске?
Всю трудность этой задачи я вполне сознавал, когда пригашался за
сочинение своей первой "поэмы для маленьких". Но мне было ясно, что эта
задача - центральная, что без ее решения нельзя и приступать к такой
работе. Предстояло найти особенный, лирико-эпический стиль, пригодный для
повествования, для сказа и в то же время почти освобожденный от
повествовательно-сказовой дикции. Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и
вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких
детей лишь в виде цепи лирических песен - каждая со своим ритмом, со своей
эмоциональной окраской.
Речь идет о большой эпопее, которую я и пытался воскресить в нашей
детской словесности через семьдесят лет после "Конька-горбунка". Чувствуя,
что ее прежние формы, выработанные деревенско-дворянской культурой, уже
давно не соответствуют психике наших ребят, я строил все свои
"крокодилиады" на основе бойких, быстро сменяющихся, урбанистических,
уличных ритмов, избегая монотонной тягучести, которая свойственна
деревенскому эпосу.
Вырабатывая форму "Крокодила" (1916), я пытался всячески разнообразить
фактуру стиха в соответствии с теми эмоциями, которые этот стих выражает:
от хорея переходил к дактилю, от двухстопных стихов - к шестистопным.
Такая подвижность и переменчивость ритма была для меня четвертой
заповедью.