Рассказ принимал участие в литературном конкурсе "Три слова"

Огонь жадно поглощал одну за другой скомканные страницы, исписанные округлым, чуть подпрыгивающим почерком. Девичья рука нервно выдергивала листки из толстой тетрадки в клетку, и кидала в пасть ненасытного зверя. Бумага быстро чернела, слов нельзя было разобрать. На мгновение рука замерла, позволив хозяйке пробежать глазами обрывки дневниковой записи. Крупная капля упала в тетрадь, и не успели чернила растечься, как страница очутилась в огне. Девушка продолжала лихорадочно рвать неповинную бумагу…

***

Эта история началась солнечным сентябрьским вечером, когда мама в попытке устроить детям культурный досуг развернула газету на странице с театральной афишей. Если бы она знала, если бы она только знала, что выйдет из этого «культурного» вечера, она бы запретила своей дочери в тот день выходить из дому. Пусть бы лучше валялась на диване с книжкой или торчала у телевизора. Но мама не могла подозревать о последствиях, да и что плохого может быть в посещении театра?

***

Первая любовь случилась несколькими месяцами раньше. Деревенский мальчик с соломенными волосами бередил ей душу все лето. Они болтали, сидя на сене, ловили рыбу, пасли коров, играли в карты. Возможно, он покорил ее тем, что с его уст не слетало ни единого матерного слова, - чем он резко отличался от остальных деревенских ребят. С утра до вечера она ждала его, поглядывая на тропинку за рекой: не идет ли? Внезапно сердце сладостно замирало: идет!
В августе появилась разлучница. Видная девчонка, совсем уже девушка, с оформившейся грудью, густыми каштановыми локонами и томным голосом, выше ее на целую голову. Сбегавшая с холма тропинка пустовала, мальчик не появлялся. Вскоре родители увезли ее из деревни: каникулы подошли к концу…

***

…Конечно, она бывала в театре и раньше. В сущности, ничего особенного не было в горьковской пьесе, герой которой прочно врезался в ее душу. Его голос, движения, слова, произносимые им – все было завораживающе прекрасно. По замыслу автора он был не самым положительным персонажем, но она старалась не видеть этого, придумывала оправдания и мотивы его действий, возводя на пьедестал и творя себе кумира. Поздним вечером, склонившись над тетрадкой, она доверяла дневнику свои мысли, полемизировала и анализировала, пока веки не начинали слипаться, и она ложилась, так и не дойдя до точных выводов.

Она стала бывать в театре каждую неделю. Покупала за гроши билет на верхний ярус и садилась в первые ряды партера – театралы знают, там почти всегда остается одно-два свободных места. Пересмотрела по несколько раз весь репертуар, целые куски классических пьес знала наизусть. Копаясь в библиотеке, читала биографии артистов, скупала в букинистических магазинах книги о театре и с жадностью глотала их.

Не сразу, далеко не сразу она решилась подойти к нему за автографом. Улыбка, пара восторженных слов, росчерк шариковой ручки – и под фотографией красуется закорючка, которой она готова любоваться часами. Кумир снизошел до нее, простой смертной. Она не могла поверить своему счастью.

По воскресеньям она приходила на дневные спектакли, а потом оставалась в театре до вечера. Словоохотливые бабушки-билетерши взяли ее под свою опеку: позволяли проставлять галочки в программках напротив фамилий артистов и водили в служебную столовую, где можно было, если повезет, встретить кого-нибудь из небожителей. Артисты казались ей существами из иного, высшего мира, любое соприкосновение с которым было восхитительным. На обратном пути она часто задерживалась в коридоре и с увлечением читала объявления о предстоящих спектаклях, репетициях и читках новых пьес.

Как-то она, завороженная причастностью к жизни театрального закулисья, ждала лифта в служебной части здания. И тут подошел он. Улыбнулся, произнес какую-то дежурную фразу, она не нашлась, что ответить, восторженно хлопая ресницами. Они вошли в лифт. Дверь закрылась. Он взял ее за руку, наклонился и поцеловал в щеку. Лифт открылся, они вышли и направились в разные стороны.

Несколько дней она была в полном восторге от этой невинной выходки, и наконец, не выдержав, рассказала о ней родителям. Те ничем не выдали своего беспокойства, да она и сама еще не понимала, на какую дорожку ступила, и как непросто будет остановиться. Сейчас она видела небо в алмазах и не могла думать ни о чем другом.

Он был первым мужчиной, придержавшим перед ней дверь и галантно пропустившим вперед. Мимолетная встреча в дверях театра, миг, когда она впервые ощутила себя женщиной.

Отныне все прочие актеры отступили на второй план. Она жадно пересматривала фильмы с его участием, и сердце ее болезненно сжималось, когда его герой попадал в неловкую ситуацию или бывал осмеян. Она не разделяла актера и персонажа, сливая их воедино и обожая обоих.

Одноклассницы «фанатели» от молоденьких поп-исполнителей, казавшихся ей пустышками, мотыльками-однодневками. В наивном порыве пренебрежения она не понимала, что ее увлечение ничем не отличается. Юная дева попала в сети собственного пылкого сердца, жадно ищущего любви, но не находящего среди сверстников достойного кандидата.

Он был далеко не молод и ничем особенно не примечателен, но для нее не было никого лучше в целом свете. Она не питала иллюзий, прекрасно сознавая, что она ему не ровня. Могла отправиться на другой конец города к киоску «Союзпечати», и, найдя его закрытым, на другой день приехать еще раз, чтобы купить календарик с портретом своего кумира, продававшийся почему-то только там.

Вечерами, вынимая календарик, она подолгу смотрела ему в глаза, пыталась разобраться в том, что чувствует, и не могла. Что-то важное постоянно ускользало, она не могла понять, что именно.

…Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою...

После спектакля она поджидала его у служебного выхода, чтобы издали поглядеть ему вслед. Как-то в конце сезона, теплым майским вечером расхрабрилась и пошла за ним на почтительном расстоянии. Он был не один: женщина лет тридцати взяла его под руку.

Пара прошла две-три людных улицы, где легко было вести слежку; затем преследуемые свернули в пустынный переулок, и ей пришлось отстать, чтобы не быть обнаруженной. Она едва успела заметить, как двое нырнули в арку сквозного двора. Она опрометью бросилась вслед, у самой арки остановилась и осторожно заглянула в подворотню. Он стоял возле скамейки, на которую поставил бутылку вина, и глядел не на свою спутницу, а прямо на нее. Похоже, знал, что она шла за ними все это время.
Жгучий стыд обжег девочку. Она повернулась и быстро пошла прочь.

…И если ты уходил к другой,
Или просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде…

Миновало лето, согретое календариком, бережно сохраняемым в книжке под подушкой. Мальчика с соломенными волосами она повстречала лишь однажды, он был неинтересен, разговор не клеился.

Погожим осенним днем она привела на спектакль дальнюю родственницу, приехавшую из провинции. Когда действие закончилось, уговорила тетушку подождать ее совсем немножко, а сама пошла к служебному входу. Неодолимая сила влекла ее сюда: хотелось еще раз взглянуть ему вслед, чтобы потом многократно прокручивать в уме повтор этого замедленного кино, высокую фигуру с гордым профилем, уверенно шагающую в свете уличных фонарей…

Она стояла на обычном месте, шагах в двадцати от выхода. Поблизости толклись поклонники талантов, веселые компании и случайные люди. Он вышел. Остановился. И поманил ее за собой.

Они шагали по шумным улицам, которых она не замечала. Она глядела на него, не отрываясь, шла с ним рядом, повернув голову и любуясь благородной красотой его профиля, чудом не налетая на прохожих. Каждое слово разговора она многократно повторяла потом в ночной тиши своей девичьей спальни.
Она пошла бы с ним так хоть на край света, но мысль о тетушке, оставшейся возле театра, мучительной занозой разрушала идиллию. Наконец, сделав над собой нечеловеческое усилие, она неловко извинилась, простилась и кинулась бежать назад. У театра было пусто и темно. Тетушка ее не дождалась.

Теперь всякий раз после спектакля она трепетала в надежде на повторение восхитительной прогулки. Но он не смотрел в ее сторону, а когда она сама кидалась к нему, быстро завершал разговор. Приходилось понуро брести к метро, с горечью размышляя, какая счастливица ждет его сегодня у подземного перехода.

…Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща…

Впрочем, очень редко счастье все-таки улыбалось ей. Раза два он сам приглашал ее прогуляться, и тогда она была на седьмом небе от счастья. Потом он садился в метро, а ей приходилось возвращаться домой с пересадкой, но она была рада платить эту смехотворную цену за полчаса неземного восторга.

Во время одной из прогулок она набралась смелости и попросилась за кулисы. Она сама не понимала, как решилась на такую авантюру, но еще более удивилась, когда он легко согласился. В назначенный день, за полчаса до начала спектакля она с трепетом ожидала у кассы, почти уверенная, что он забудет. Он не забыл. Вышел, провел через служебный вход мимо охраны, проводил до дверей сценической коробки и ушел гримироваться. Она была без ума от счастья.

Все первое действие она стояла между кулис и щелкала карманным фотоаппаратом «Агат», который делал на стандартной пленке целых 72 кадра и работал почти бесшумно, благодаря чему прекрасно подходил для съемок во время спектакля.
Во втором отделении ее заметила помреж. Она стояла за своим пультом как раз напротив и не могла не обратить внимания на белую шелковую блузку, маячившую за сценой.
Девочка почуяла неладное и укрылась среди декораций в кармане. Она слышала, что ее искали, и сидела тихо-тихо, ощущая себя маленьким бездомным котенком, жалким и обиженным.
Наконец шаги стихли. Спектакль подходил к концу, и она решилась покинуть свое убежище. Но не успела дойти до кулис, как возле нее появились помреж и сердитая билетерша, которая решительно взяла ее за руку пониже локтя и повела прочь, шепотом ругаясь. Во мраке черных бархатных кулис они прошли мимо него, готовящегося к выходу на сцену. Она с мольбой глядела на него, ища защиты; он опустил голову и сделал вид, что ничего не замечает.

…Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след…

Спектакль скоро закончился. Она дождалась его у служебного выхода. «Ты лучше из зала смотри», - только и сказал он. И она продолжала смотреть из зала десятки раз один и тот же спектакль, незаметно щелкая «Агатом», чтобы потом наслаждаться дорогим образом в темной ванной, озаренной красной фотолампой. Снимки получались не очень качественные, но она домысливала размытые и плохо экспонированные детали силой воображения.

Вечерами, склонившись над тетрадью в клетку, она задавала своему дневнику вопрос: что это? Какое имя дать чувству, мучающему ее уже больше года? Она не решалась написать на бумаге слово «любовь», не решалась произнести его даже в мыслях.

Стирая в тазу белье (стиральной машины у них тогда еще не было), она спрашивала себя: смогла бы я выстирать его трусы? Ей становилось неприятно от этой мысли. Нет, она вполне определенно понимала, что он не мог бы быть ее мужем. У него, конечно, есть жена и дети. Но даже не в этом дело: ей не хотелось такой полной, всецелой близости. Он должен был оставаться на пьедестале, куда она водрузила его образ. Она еще не была знакома с тем, с кем создаст семью, и отчетливо понимала это.

Однажды днем, в перерыве между спектаклями, он застал ее в коридоре за чтением репетиционного расписания. Она еще не успела опомниться от внезапной счастливой встречи, как он галантно поинтересовался: «Не хотите ли пообедать?» Она не раздумывала ни секунды.
Выйдя через служебный вход, они пересекли переулок и нырнули в уютный подвал под вывеской «Артистическое кафе». Все происходило словно в полусне, она не могла поверить своему счастью. Подали ветчину и густой горячий суп. Она стеснялась и не знала, куда девать руки, сидела в скованной позе, сердце бешено колотилось. Он протянул ей рюмку коньяку. Вкус был противный, но внутри сразу же приятно потеплело. Нежно тронул локон у виска: «Как красиво у тебя волосы спадают», и склонился к ее губам. Она не отстранялась и почти ничего не чувствовала, кроме осознания, что она трезва, мучительно трезва для всего этого.

Они вернулись в театр и прошли в его гримуборную. Окно без занавесок, стены выкрашены зеленой краской, гримировальный стол с трюмо, кушетка у стены. Все было так просто, обыденно, и она по-прежнему ощущала себя мучительно трезвой после трех рюмок. Они долго сидели на кушетке в ярко освещенной убогой комнатушке и целовались. Она вся горела, в мозгу стучало: «Зачем я тебе, зачем?» - кажется, она даже высказала это вслух, но так тихо, что он не расслышал.

Она не знала, сколько времени провела в его объятиях. Он сам предложил ей уйти. Пора было готовиться к вечернему спектаклю.

Тихонько скользнув в коридор, она поняла, что скрыться не удалось: дежурная по этажу беседовала с билетершей в конце коридора. Обе ее заметили. Закусив губу, она метнулась к лестнице и бросилась прочь…

***

Промозглым зимним вечером они шли рядом, и ее рука вместе с теплой мужской ладонью лежала в его кармане. Сеть темных безлюдных переулков направляла их неторопливый путь. Они забредали во двор и пили вино на пустой детской площадке. От вина в голове становилось косовато, и она что-то щебетала, раскачиваясь на качелях. Он слушал невнимательно и отвечал чуть насмешливо. Она не сердилась, она вообще не умела на него сердиться.

Потом они стояли на пустыре возле выселенного дома, обнявшись, и он ласкал ее, но она не ощущала влечения и чувствовала себя неловко. Он настойчиво спрашивал, любит ли она его, а она молчала. Этот вопрос казался ей неуместным и глупым: он же сам все видит, к чему спрашивать? Он спрашивал: «Ты уже женщина? Давно?» Она смущалась еще больше и не говорила ни слова.

Она толком не представляла, что именно делает мужчина с женщиной, но однажды ей это приснилось. Это было таинственно и маняще, в этом была глубокая нежность и что-то еще необычайное, чего нельзя передать словами.

С каждой новой встречей она яснее понимала, что стремительно приближается к своему падению. Ее это не пугало. Она представляла какие-то незначащие подробности времени и места, и отчетливо понимала, что рано или поздно это произойдет.

***

Ему льстило внимание наивной девочки. Она была такой ослепительно юной, что боязно было к ней прикасаться, но ее глаза, полные восторга и восхищения, не позволяли хладнокровно пройти мимо. И хотя он никогда не был обделен женским вниманием, юные девы давно уже не проявляли к нему интереса, да и предпочтения у нынешнего поколения сместились в сторону эстрады.

Все ее чувства буквально выплескивались из огромных сияющих глаз, однако ему хотелось услышать словесное подтверждение. Она молчала. Он не раз спрашивал ее, даже нажимал, но она не высказывала ни слова из того, что – он прекрасно это видел – переполняло ее сердце. Он не мог понять причины: она совсем не производила впечатления стеснительной барышни.
Ее можно было взять голыми руками, но он не рвался к дешевым победам, давно вышел из этого возраста. В этой девочке было что-то странное: одновременно смелая, даже отчаянная, и застенчивая до предела. Она бежала стремглав, стоило ее поманить, но в последний момент останавливалась и закрывалась, словно в скорлупу. Хотелось раскрыть ее душу, но она не раскрывалась, и влекла его этой тайной.
Он знал, что рано или поздно сумеет приручить дикую серну, скованность мало-помалу отступит. Так бы оно и случилось, если бы не письмо.
Его передернуло от воспоминания. Какая гадость.
«Старый козел, оставь в покое мою дочь, иначе я тебя упеку за растление несовершеннолетней, мало не покажется!» - и тому подобное. Охота была связываться с вашей несовершеннолетней! Разве я ее подкарауливаю у выхода из театра? Или это я бегаю за ней с горящими глазами? Присматривать надо за своими детьми, чтобы не шатались где попало до ночи! Он был очень зол и решил больше не обращать на нее внимания, как бы она ни старалась.

***

Она стояла у выхода, предвкушая встречу, надеясь на несколько счастливых минут: идти с ним рядом, не глядя под ноги, любоваться его прекрасным профилем. Он вышел, низко наклонив голову, и быстро пошел по тротуару. Она, не задумываюсь, бросилась вдогонку.
Не глядя на нее, он процедил, чтобы шла домой.
- Почему? Что случилось??? – сердце оборвалось.
- Нам нельзя видеться. Тебе еще нет шестнадцати.
- Исполнится через неделю…
- Мне передали письмо. Твои родители просят оставить тебя в покое. Ступай домой.
- Но как они узнали???
Пару минут они шли молча, он по-прежнему не глядел на нее. Шагал быстро, она едва поспевала следом. В голове проносилось: «Билетерша? Дежурная по этажу?» И тут ее осенило: дневник!
- Они прочли мой дневник! – простонала она. В глазах помутилось. Она остановилась, а он, не поднимая головы, зашагал дальше. Она повернулась и побрела назад, глотая слезы и сжимая кулаки от боли и стыда.

***

Огонь жадно поглощал одну за другой скомканные страницы, исписанные округлым, чуть подпрыгивающим почерком. Девичья рука нервно выдергивала листки из толстой тетрадки в клетку, и кидала в пасть ненасытного зверя. Крупная капля упала в тетрадь, и не успели чернила растечься, как страница очутилась в огне. Девушка продолжала лихорадочно рвать неповинную бумагу…

***

Их встречи на этом не прекратились. Она записала ему свой телефон, и он звонил ей, когда никого не было дома. Он назначал время и вел ее обедать в «Артистическое кафе» или в ресторан Дома Композиторов. Она стала держаться немного свободнее, говорила с ним не так восторженно и заискивающе, как прежде. Мало-помалу пьедестал под кумиром уменьшался без всякой причины, лишь от того, что она привыкала к нему и начинала видеть в нем обычного человека.

Наступила весна. Она ждала его звонков и боялась их. В часы томительного ожидания кровь стучала в висках с такой силой, что не давала сосредоточиться на подготовке к экзаменам. Тогда она стала отключать телефон, выдергивать провод из розетки на то время, когда он мог позвонить. Любовная мука истомила ее, и она бессознательно искала способ освободиться.
"И молчит телефон, отключен…" - напевала она вместе с Виктором Цоем.

Мало-помалу новые заботы, подготовка к экзаменам занимали больше и больше ее времени, она стала реже бывать в театре. Среди хлопотливой суеты весенних месяцев еще незаметное, неосознанное чувство нежности к другому мужчине затеплилось подобно набухшей, но еще не лопнувшей горошине. Оно прорастет позже и закружит ее надолго, а пока была лишь глубокая трещина в отношениях с родителями, переживаемая очень болезненно и почти незаметная внешне, да тяжелое разочарование, предвестник освобождения, переносимое с невольного виновника на всех мужчин вообще.

Однажды она не отключила телефон. То ли забыла, то ли захотела проверить: позвонит ли? Позвонил.

Она шла легкой походкой, разметав светлые локоны воротнику ярко-бирюзового пальто. Черные веточки хилых городских кустов оживали первыми листочками. Они не виделись больше месяца.

Он сказал, что уезжает на гастроли в Германию, и она без стеснения попросила привезти в подарок набор черных капиллярных ручек, - у нас такие было не достать.

Они немного постояли, он собирался пойти обычным маршрутом. Она предложила направиться в другую сторону, вдоль своей ветки метро, он отказался. Слегка поломавшись, она все же пошла с ним, стройная, уверенная, независимая. Она шагала, любуясь пробивающейся зеленью, почти не глядя на него, почти не говоря с ним. Они миновали пару улиц и простились. В этот день она поняла, что освободилась от чувства, которому так и не смогла дать названия.

Больше они не виделись никогда.


В рассказе использованы строки из стихотворения Новеллы Матвеевой «Девушка из харчевни»