Ревность на грани ненависти, или Сказка матери

- Мама, кого ты больше любишь: Мусю или меня? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше! Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), - если – Мусю.

Все, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали – кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.

- Кого – больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? – с явным замешательством (и явно оттягивая) – мать. – Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...

- Да, - неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. – А все-таки – кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку – больше?

- Жила-была мать, у нее были две дочки…
- Муся и я! – быстро перебила Ася. – Муся лучше играла на рояле и лучше ела, я зато Ася… Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла… и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми – ни – а - тюрная…

- Да, - подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях, например, - две дочери, старшая и младшая.

- А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала, Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, - возбужденно продолжала Ася, - а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?

- Да,- подтвердила мать.

-А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик – одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая – в это время – так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она сала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и, вот, раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, желтая собака ест на помойке пустую кость, и – она была очень, очень добрая! – ее пожалела: «Садись, собачка, в экипаж!», а та (с ненавистным на меня взглядом) – сразу влезла – и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особенные – и вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажа – и та разбилась на четыре части вдребезги!

-Да,- снова подтвердила мать. – Отца у них не было, только мать.

- А отец умер – от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!

-При чем тут Захарьин, - внезапно очнулась мать, - это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.

-А слепая кишка была? Ап – пен – ди - цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее все сыпется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти… Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш!
Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, все чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!

-Врешь! – от негодования и изумления прохрипела я. – Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с «Муся» чернилом.

-Ма - ама! – заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. – А когда человек сказал да, а во рту – нет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?

-Кто куда пойдет? – спросила мать.

-В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?

-Гм… - задумалась мать. – У нас – не знаю. У католиков на это есть чистилище.

- Я знаю! – торжествующе Ася. – Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный фуляр с подковами и лошадиными головами.

-И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала…

-Мама! – завопила Ася. – Я совсем не знаю, какой разбойник!

-А я знаю! – я, молниеносно. – Разбойник – это враг этой дамы, этой мамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух…

-Ма-ама! Как Муся смеет рассказать твою сказку?

-Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда – одну…

-И я знаю какую! – Ася.

-Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел сделать неприятность той даме – потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?

-Может быть, - сказала мать, прислушиваясь, - но я этого и сама не знала.

-Потому что он был в нее влюблен! – торжествовала я, и уже безудержно: - И ему лучше было ее видеть в могиле, чем…

-Какие африканские страсти! - сказала мать. – Откуда это у тебя?

-Из Пушкина. Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из «Цыган».

-А по-моему, из «Курьера», который я тебе запретила читать.

-Нет, мама, в «Курьере» - совсем другое. В «Курьере» были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.

-Мама, что такое молочная сестра? – спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.

-Дочь кормилицы.

-А у меня есть молочная сестра?

Мать, на меня:

-Вот.

-Фу! – сказала Ася.

-А Ася, мама, не моя, правда, мама?

-Не твоя, - подтвердила мать. – Потому что Асю кормила я, а тебя – кормилица. Твоя молочная сестра – дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы – был сын. Она была цыганка и очень злая и жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не могли найти.

-А у тех девочек, которых потом убили, сколько было кормилиц?- спросила Ася.

-Ни одной, - ответила мать, - их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику:
«Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу». – «Нет, - сказал разбойник, - я хочу, чтобы ты долго мучилась, что эту – выбрала, а ту… Ну, которую же?» - «Нет, - сказала мать. – Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я – сама осужу одну из моих дочерей на смерть».



-А кого, мама, она все-таки больше жалела? – не вытерпела Ася. – Потому что одна была болезненная… плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило…

-Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку… и вообще под ее стулом всегда была помойка, - я, с ненавистью.

-Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила:
«Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик, я тебе положу этот кусочек!» Значит, мама ее – больше любила!

-Может быть… - честно сказала мать, - то есть больше – жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.

-Мама, не забудь про аппендицит! – взволнованно, Ася. Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, - тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицит - и она бы, наверное, умерла - но ночью приехал доктор Ярхо - из Москвы - и даже без шапки и без зонтика, - а шел даже град! - и он был совершенно мокрый. Это - правда - мама, святой человек?

- Святой, - убежденно сказала мать, - я святее не встречала. И притом - совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...

- Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор - да? А когда доктор заболеет - кто его спасет? Просто - Бог?

- Всегда - Бог. И тогда тебя - Бог. Через доктора Ярхо.

- Мама, - я, устав слушать про Асю, - а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот - пузо? «Что, Муся, опять пузо болит?» Ведь это неприлично?

- Непривычно, - сказала мать. - Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.

- Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? - после долгого общего молчания спросила Ася. - Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он так - ушел?

- Не ушел, - сказала мать. - Не ушел, а сказал ей следующее: «Зажжем в церкви две свечи, одна будет...»

- Муся! А другая - Ася!

- Нет, имен в этой сказке нет. «...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и...» Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...

- Мама! Одинаковых не бывает. Одна была все-таки чу-уточку, кро-охотку...

- Нет, Ася, - уже строго сказала мать, - я тебе говорю, совершенно одинаковые. «Сама зажигай», - сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть - ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи - как два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: «Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придет - другого будет ждать».

Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.

- А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? - Ася.

- Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже - с двух разных сторон - разбойник слева, мать справа - потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла - и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви - а против церкви - солнце вставало! - разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и -

- Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку... - взволнованно, Ася.

- Две черные, - трезво я. - Потому что, конечно, за целую ночь обе - две сгорели, но так как никто не видел, - то все опять сначала.

- Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили - так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли - неизвестно, но когда она опомнилась - разбойника не было - как и куда ушел - неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и…

- Мама! Это был - разбойник! - закричала я. - Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога, только ужасно жаль.

- Что - жаль? - спросила мать.

- Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, - поплелся - ни с чем! - она, конечно… я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.

- Вышла бы за него замуж, - поправила мать. - Женятся - мужчины.

- Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.

- Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, - сказала мать взволнованно, - разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...

- Нет, - сказала я. - Ей бы по ночам было очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели… Тогда, мама, я сама бы стала отшельником и поселилась в канаве…

- А дети? - спросила мать глубоко - глубоко. - Разве можно бросить детей?

- Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку.